 |
ГОЛОСА
№3, 2004
Владимир Захаров
БАБОЧКИ НА ЛЕДНИКЕ
Тех бабочек, над горными снегами
порхавших и смешно, и тяжело
зигзагами, едва ль не под ногами,
и много их на мокрый снег легло —
я помню. Даже нам, веселым малым,
клюющим жизни птичье молоко,
дойти до райских кущ за перевалом
до наступленья ночи нелегко,
преодолеть слепящее пространство,
а их-то что бросает в тот же путь,
полетов этих странных постоянство
описано оно хоть где-нибудь?
Однажды встанет вышка буровая,
и вынут керн из векового льда,
и тонких бревен связка голубая
на стеллажи уляжется. Тогда
неясные цветистые вкрапленья
там замерцают, в синей глубине.
То — бабочки, искавшие спасенья
от краткой смерти в дальней стороне.
. . .
У Анны Львовны
Так круглы плечи...
Н.А.Некрасов
У Анны Львовны круглы плечи,
И потому в конце пути
Веселый ангел топит печи,
И их никак не обойти.
Скользят солдаты и портные
По той дороге напрямик,
Свистят в свистки городовые,
Мы это знаем не из книг.
У ней засосы есть на шее,
Мы это тоже не из книг,
И потому спеши скорее
На уготовленный пикник.
Летит авто, других калеча,
Пустите важного вперед!
У Анны Львовны круглы плечи,
И соловей в саду поет.
НА СТАТУЮ ТРЕБОНИЯ ГАЛЛА,
ХРАНЯЩУЮСЯ В МУЗЕЕ «МЕТРОПОЛИТЕН» В НЬЮ-ЙОРКЕ
Римские императоры третьего века
не правили подолгу, но от них остались
статуи, украшающие лучшие музеи мира.
Непреклонные солдатские обреченные лица,
мускулистые тела или строгие тоги,
искусство скульптурного портрета
достигало тогда неслыханной высоты.
Вот въезжает в Рим новый властелин вселенной
во главе поставивших его преторианцев,
и некто в бедной тунике,
озираясь на обнаженные мечи,
пробивается к колеснице
и несколько истерически кричит:
«О, божественный Август и Цезарь!
Ты принес в вечный город
долгожданные мир и порядок,
прикажи отлить свою статую в бронзе,
чтобы ты был с нами
во время своих многотрудных походов.
Закажи ее скульптору Приску,
он один во всем Риме достоин...»
Император, улыбаясь, обращается к свите:
«Видите, римский народ меня любит,
дайте этому человеку десять сестерциев».
И тогда некто,
паразит во всех поколениях,
отпрыск плебеев,
столетиями живших на бесплатном хлебе,
тщательно прячет десять сестерциев.
А потом заказывает в хорошей остерии
ужин и сорок унций вина —
— Приск заплатит! —
и тихо бормочет, загибая пальцы:
«Надо, чтобы Приск поторопился...
я родился при Септемии Севере,
с тех пор это уже тринадцатый цезарь,
надо, чтобы Приск поторопился...»
. . .
Холодный далекий Восток
Умыл свои мысы,
Разложены возле дорог
Казненные лисы.
Охотничий в пике сезон,
Все смазаны «тулки»,
И бешеной ревностью жен
Полны переулки.
Надевши свои ордена,
Надменный, как дуче,
Он всходит по лестнице на,
На самые кручи.
Под тучею сев в вертолет,
Взмывает он в выси,
Уложены возле ворот
Учтенные рыси.
И только осталось ему
В районной столице
В зеленую бронзы тюрьму
На площади влиться.
ДЖИНН
В садах, где пел Туркмен-баши
Персидским соловьем,
Где летней тишью ни души,
Лишь мы с тобой вдвоем,
Где в рамазан каракульчи
Вкушает плов в ночи,
А утром стаи саранчи
Взлетят искать харчи,
Фонтанов нежен водный бант,
Там с мыслью об одном
Поэт уродует талант
Бесчувственным вином, —
И мнит, что он найдет сосуд,
Где скрыт до главных дней
Тот, кто вершить поможет суд
В стране людей-теней.
|
|
