 |
ЧИТАЛЬНЫЙ ЗАЛ
№3, 2004
Лев Лосев
ТЕПЕРЬ ТАМ ТИХО
ПРОЗРАЧНЫЙ ДОМ
Наверное, налогов не платили,
и оттого прозрачен был насквозь
дом, где детей без счету наплодили,
цветов, собак и кошек развелось.
Но, видимо, пришел за недоимкой —
инспектор ли, посланец ли небес,
и мир внутри сперва оделся дымкой,
потом и вовсе из виду исчез.
Не видно ни застолий, ни объятий,
лишь изредка мелькают у окна
он (все унылее), она (чудаковатей),
он (тяжелей), (бесплотнее) она.
А может быть, счета не поднимались,
бог-громобой не посылал орла,
так — дети выросли, соседи поменялись,
кот убежал, собака умерла.
Теперь там тихо. Свет горит в прихожей.
На окнах шторы спущены на треть.
И мимо я иду себе, прохожий,
и мне туда не хочется смотреть.
В НЬЮ-ЙОРКЕ, ОБЛОКОТЯСЬ О СТОЙКУ
Он смотрел от окна в переполненном баре
за сортирную дверь без крючка,
там какую-то черную Розу долбали
в два не менее черных смычка.
В скандинавской избе начались эти пьянки,
и пошли возвращаться века,
и вернулись пурпуроволосые панки.
Ночь. Реклама аптеки. Река.
А в стекле отражались закаты другие,
взмахи желтых и траурных крыл.
Вспомнил он, что зарыл свой талант теургии,
вспомнил вдруг, что забыл, где зарыл.
Он завыл, точно Гинсберг, читающий «Каддиш»,
ибо вновь начиналось отсель
возвращенье вращенья — где слезешь, там сядешь,
желто-красных веков карусель
каруселит себе — не сойти, не свалиться.
Козыряла червями заря,
и слеза на небритой щеке символиста
отражала желток фонаря.
ГАД
Что только не померещится.
Потащил из стола
ящик — оттуда ящерица,
в ящике — пустота.
Где моя рукопись, знакопись,
словозaґслововязь?
Рукописями налакомясь,
гад ускользнул, змеясь.
Слушай свист и шипение,
стой дурак дураком.
Чистомоеписание
мелкий сожрал дракон.
Эх, с ноготок бы рацию,
тут бы выкликал я
карликового рыцаря
с тонкой спицей копья.
Крошечное чудовищеце,
хоть ладонью лови.
Рыльце его в кириллице,
зубки его в крови.
. . .
Леса окончились.
Страна остепенилась.
Степь — равноправье необъятного объема и неуклонной плоскости.
Синь воздуха и зелень разнотравья.
Тюльпаны молятся, сложив ладоши.
Разнузданные лошади шалят.
Раздут костер сушайших кизяков.
Надут шатер китайчатого шелка.
Взмывает Чингисхан на монголфьере.
Внизу улус улучшенной Сибири.
В курганах крепко спят богатыри —
Хабар, Иркут и Ом с Новосибиром.
А жаворонки в синем ворожат,
как уралмашевская группировка:
поют «ура» и крылышками машут.
Тюльпаны молятся, сложив ладоши.
Беспроволочный интернет молитвы
соединяет их с Седьмой Ступенью
Всевышней Степи.
. . .
В похоронном дому расшушукалась жизнь-выдвиженка,
и как много ее —
с кучей мертвых цветов Черномырдин, с ТВ Евтушенко,
с Брайтонбича бабьё,
и треножники камер, как тонкие ноги карамор,
налетевших на свет, и толпа,
положившая глаз на аристократический мрамор
желтоватого лба.
Словно пес потерявшийся, ветерок переменный,
вместо палки и мячика, разыгравшись, несет
запашок конопляного масла из китайской пельменной,
теплый вздох океана,
пар кофейный
к похоронному дому и от.
. . .
Я видал: как шахтер из забоя,
выбирался С.Д. из запоя,
выпив чертову норму стаканов,
как титан пятилетки Стаханов.
Вся прожженная адом рубаха,
и лицо почернело от страха.
Ну а трезвым, отмытым и чистым,
был педантом он, аккуратистом,
мыл горячей водой посуду,
подбирал соринки повсюду.
На столе идеальный порядок.
Стиль опрятен. Синтаксис краток.
Помню ровно-отчетливый бисер
его мелко-придирчивых писем.
Я обид не держал на зануду.
Он ведь знал, что в любую минуту
может вновь полететь, задыхаясь,
в мерзкий мрак, в отвратительный хаос.
Бедный Д.! Он хотел быть готовым,
оттого и порядок, которым
одержим был, имея в виду,
что, возможно, другого раза
нет, не вылезешь нaґ свет из лаза,
захлебнешься кровью в аду.
. . .
Этот возраст преклонный на деле столиґк —
тот распух под старость, а тот усох.
Скажем, я — худощавый высокий старик
с безупречной щеткой седых усов.
Я иду вдоль моря, втыкая трость
в пену...
Нет! в паху моем шерсть густа,
я держу в руке черно-синюю гроздь
и молодке кладу виноград в уста.
«Эй, малец, принеси-ка еще вина,
влажных устриц, розовой ветчины...»
Или так: с чердака колокольня видна,
а над ней облака и птицы видны.
Тишина, лишь в горсти у меня скрипит
заколдованное золотое перо,
и когда обнаружат мой манускрипт,
все разлюбят зло и полюбят добро.
«Этот старый лев нас учил добру», —
скажут люди...
Да ладно, чего я вру?
Ничего я не праздновал, не изрекал.
Жил вдали от моря. Боялся зеркал.
КУЗМИН
Собака лает во дворе.
Ее зарежут и зажарят.
Мужчин в подвал Чека сажают.
Кузмин шагает в кабаре.
За полмиллионный бутерброд
Кузмин откроет темный рот
и запоет.
Поэт поет наоборот —
жеманно, мужественно, нежно
и безнадежно, и, конечно,
о смерти.
Плачут пиджаки. Принюхиваются чернобурки.
Как из немытой мясорубки
воняет в мертвом Петербурге,
и этот запах не пройдет.
2003 ГОД
Мы наблюдаем то леониды,
то затмение луны,
то солнце почти дотянется до нас протуберанцем,
то Марс внезапно подойдет так близко,
что молодой медведь,
который к нам приходит есть гнилые яблоки,
навалит кучу с перепугу.
Медведь уйдет — придут олени.
Олениха с двумя годовичками,
за ними на трех ножках сеголетка,
четвертая, поджатая, как видно, повреждена при родах.
Зимой ему не выжить.
Я давеча в приемной в клинике сидел и дожидался диагноза.
Вдруг входят трое:
отец, мать, мальчик лет пяти — слепой,
хохочет, тычет бело-красной палкой: «А это что? А это?»
Тяжелая, поджатая, слепая меня затмила ненависть к природе.
А тут еще летят спасаться гуси от наших холодов,
кричат,
как будто ржавые винты мне ввинчивают в сердце.
КАК В РОМАНСЕ
С. Г.
Мой приятель, мечтатель о женщинах столь длинноногих,
что входное отверстие составляет со ртом как бы Т,
о пришелицах с Марса... но на Марсе хватает своих одиноких,
чтобы к ним приходить в темноте.
Там, на розовом Марсе, как в старом романсе,
луч заката пурпурен, цветы отдают синевой.
Вот туда и летел он, но компьютер сломался
и корабль повело по неверной кривой.
Что-то вышло неправильно со влажными снами подростка.
Видно, надо к магнитному полюсу изголовьем ставить кровать,
а иначе виденья наваливаются слишком громоздко,
слишком жестко становится спать.
А на Марс засылали с тех пор стальных каракатиц.
Оказалось, что там ничего, кроме суши и мерзлоты,
ни улыбок, ни вздохов, ни шуршанья снимаемых платьиц,
ни заката, ни музыки, и какие уж к черту цветы.
СЕЙЧАС
1
Кот лежит на газете,
взглядом зелен и хмур,
в аккурат на портрете
Marianne Moore.
Нежива поэтесса,
чей портрет под котом.
У кота интереса
нет к тому, что потом.
Кот следит за синицей,
снег стряхнувшей с куста,
я — за этой страницей,
чтоб была не пуста.
2
Снег не засыплется (ибо не пишется)
черной черникой.
Только не пыжиться! Только не пыжиться!
Чижик, чирикай!
На поле боя повалены воины,
на поле боли.
Только на воле бы! Только на воле бы!
Только б на воле!
Вспомнишь ли прошлое, зыбкое крошево,
где уж там пенье!
Тихо посвистывай, зябко взъерошивай
серые перья.
3
За окнами такой анабиоз,
такая там под минус тридцать стылость,
что яблоня столетняя небось
жалеет, что на свете загостилась.
Грозится крыша ледяным копьем.
Безвременный — день не в зачет, а в вычет.
Кот делится со мной своим теплом.
Мы кофе пьем. Один из нас мурлычет.
|
|
