 |
ГОЛОСА
№3, 1995
Дмитрий Казарин
АВЕЛЬ
— Овцы послушны, Господь. Сквозь Твои персты
не проскользнут. Кнут покоится у бедра.
Ты вчера спрашивал Каина: “Где твой брат?”
Сон сморил меня. Подняться не мог. Прости.
Как зелены сегодня вокруг луга!
Будто бы и не осень. Нам в детстве мать
часто расска... О, Боже! Язык мой — враг.
Помню. “Чтоб при Тебе не упоминать
имя ее...” И все ж, я таким себе
и представлял закрытый от нас Эдем.
Здесь бы стожки поставить. А на косьбе
Каин поможет. Все равно не у дел.
Правда, напиток дивный придумал он.
Не от него ль я так сладко уснул вчера?
Из винограда напиток. Назвал вином.
А все эти фрукты, овощи — так, мура.
Жаловался, что птицы на виноград
стаями налетают, клюют и мнут.
Посторожить виноградник просил мой брат.
Разве я сторож Каину моему?
Разве не знает он, Кто посылает птиц?
Кто наполняет соком его плоды?
Разве не знает, пред Кем распластаться ниц?
Разве не знает, Кто всему Господин?
Слава Тебе, Господь. Сквозь Твои персты
не просочились овцы. Кнут у бедра,
как прикипевший. А Каина Ты прости.
Вот мы и дома. Господи, где же мой брат?
. . .
Царство Небесное — это летний парк:
колесо обозрения, карусели, лодки...
папа меня подкидывает на руках
и сажает на плечи. Походкой легкой
он проходит ворота. Огибает цветущий куст,
весело смеясь и свободно жестикулируя.
Без костылей идет.
Мама смеется, сестра смеется, я тоже смеюсь.
И никогда ему ногу не ампутируют.
А потом за усыпанным цветами кустом,
на широкой аллее, где повсюду фонарики,
мы встречаемся с папиным другом — дядей Христом,
и он мне дарит разноцветные шарики.
А потом мы катаемся на карусели за просто так,
и на колесе обозрения, и на лодках, как водится.
Ведь Царство небесное — это летний парк,
Где даже мороженое раздает бесплатно тетенька Богородица.
СИМОН КИРЕНСКИЙ
— Крест назарянина был не тяжел. От дома
Агасфера я шел с ним до Голгофы
вослед за Исусом, и не знал
тогда еще, что предо мной — Христос,
хотя в тот день мне кое-что открылось...
Чужая боль — она и есть чужая,
но человек отличен от скотины
тем, что способен сопереживать.
А я тогда утратил человечность.
Я сознавал: идущий впереди
идет на казнь. Пусть даже он виновен,
но это казнь, а не пасхальный пир.
Я сознавал, но на краю сознанья.
Меня же всего переполняла... РАДОСТЬ!
Я в жизни не испытывал такую
ни до, ни после. В каждой мышце тела,
когда мне крест на плечи возложили,
я ощутил такое ликованье,
что невозможно передать в словах.
Ни тяжести креста, ни ног не чуя,
я будто плыл, когда у Эфраимских
ворот споткнулся на одно мгновенье
и тут же встал. Никто и не заметил,
но я-то знаю точно. Это было.
Я падал и вставал, а крест висел.
Висел! Висел! Невидимые руки
его держали над моей спиной.
И ликованье с ужасом смешалось.
Я огляделся. Божий Сын согбенный
шел, тяжело ступая, впереди,
и на Своих израненных плечах
нес этот мир. Кричащую толпу,
солдат с центурионом, двух зелотов,
мою жену, моих детей, меня
Он нес один. Лишь крест держал Отец...
. . .
Наконец, вышед около одиннадцатого часа,
он нашел других, стоящих праздно...
Матф. 20:6
Стерлось из памяти напрочь начало дня.
Даже не знаю, где был я в полдневный зной.
Помню: под вечер хозяин нанял меня,
и виноградник свой открыл предо мной.
Только вошел я. Как сумерки занялись.
Шарил впотьмах. Да, видать, собирали тут.
Взялся за кисть, а в руках оказался лист.
Надо бы вглубь. Но уже на расчет зовут.
Вот я пустую корзину к вратам несу.
Видимо, будет хозяин меня стыдить.
Нанятые в одиннадцатом часу —
из виноградника начали выходить.
ПРОЛОГ
Мне у Христа за пазухой тепло,
а там, внизу — на битое стекло
похожий, снег скрипит под сапогами
идущего по улице (меня).
“Господь, благослови начало дня”, —
он просит (то есть я прошу). Кругами
белесыми молитва чрез уста
возносится к Престолу Сил. Черта
стирается между двумя мирами.
Я (то есть, он — сегодняшняя плоть)
иду по улице. За пазухой — Господь.
По улице, заснеженной, дворами...
|
|
