 |
ЧИТАЛЬНЫЙ ЗАЛ
№2, 1995
Владимир Салимон
ПЕРВОЕ ВПЕЧАТЛЕНИЕ
. . .
Дорога делает петлю,
иначе говоря, петляет.
За что я край родной люблю,
по существу никто не знает.
А я люблю его за то,
что он безбрежен и чрезмерен.
И настежь распахнуть пальто
я раньше времени намерен.
Едва неспешная весна
даст знать мне о своем приходе,
стаканом хлебного вина,
опустошенным на природе.
. . .
Мне интересно открывать глаза
и на стене рассматривать узоры,
и день-деньской смотреть на небеса,
где зреют облака, как помидоры.
Когда увижу с розовым бочком
я первое из них на небосклоне,
я не замечу, что оно с брачком
и может уместиться на ладони.
. . .
Мышиный гиацинт, гадючий лук -
у всякой твари есть свои пристрастия,
работая не покладая рук,
испытываешь чувство сладострастия.
Одолевает пагубная страсть,
и более походишь на любовника,
готовый от усталости упасть,
чем на трудолюбивого садовника.
. . .
Сад попусту транжирит аромат
в глубоких сумерках расцветшего дурмана.
Мне кажется, Христос спускался в ад,
чтоб садом любоваться непрестанно.
В лицо мне дышит вековая мгла.
Хотя цветы слепы и бессловесны,
былинка каждая поведать бы могла
об ужасах отверзшейся ей бездны,
куда не долетает жизни шум,
и белый свет куда не проникает,
где вождь народов иль властитель дум,
кем бы ты ни был - роли не играет.
. . .
Зажмурился, когда увидел свет,
почувствовал его прикосновенье,
услышав, как гремит велосипед,
трамвай грохочет, замер на мгновенье.
Спеленут по рукам и по ногам,
младенец оставался неподвижен,
но почему-то представлялось нам,
что огорчен он, если не обижен.
Для впечатленья первого и мне
достаточно порой косого взгляда,
иль занавески драной на окне,
иль за окном запущенного сада.
. . .
Всякий раз гореванье и оханье
нам спокойно уснуть не дает,
простодушное аканье-оканье
раздается всю ночь напролет.
На заре, когда стрелка минутная
обойдет часовую на круг,
нас охватит предчувствие смутное -
то ли бездна разверзнется вдруг,
то ли небо на землю обрушится,
ведь пока не упало оно,
может слабое не обнаружиться
в конструктивном решенье звено.
. . .
Месяца узенький серпик настолько,
что принужден я признаться -
уже куда, чем больничная койка,
где приходилось валяться.
Вот и подумал я, как в поднебесной
может мне быть неуютно,
точно в каморке и утлой и тесной
в старости - скучно и нудно.
. . .
Всем существом своим почувствовал
я, что Россия спасена,
и ветер ветками похрустывал,
и музыка была слышна.
Чуть свет из радиоприемника
она внезапно полилась,
забился носик рукомойника
в моих ладонях, как карась.
Я вспомнил ощущенье холода,
и организм мой молодой
терзающее чувство голода,
туман, встающий над рекой.
Разнообразные подробности
вдруг всплыли в памяти моей,
иные - будто бы из области
фантастики - не без затей.
. . .
На отражения в воде
случайно обратишь внимание,
но, видя отраженья те,
проявишь недопонимание.
И облака не облака,
и лес не лес.
Все вверх тормашками -
и поля край, наверняка,
и луг, усыпанный ромашками.
Божественная красота
с ног на голову перевернута,
а возле берега вода
стыдливо ряскою подернута.
. . .
Могла бы иная сложиться история,
но я, чтоб однажды не сбиться с пути,
шел вдоль высоченной стены санатория,
где хилый лесок, так себе, не ахти.
Березки, осинки, трава подзаборная
меж кучами мусора невелика,
она не зеленая даже, а черная,
она ядовитая наверняка.
И что меня тянет шататься задворками,
и что меня манит в такие края,
где хмурые люди за темными шторками
томятся во мраке, молчанье храня?
Они, словно рыбины глубоководные,
порой поднимаются из глубины,
а может они - наши души бесплотные,
которые в небе пустынном видны.
. . .
Черны опустевшие склоны,
как будто разверзлась земля
и стали видны миллионы
тонн скрытого в недрах угля.
Покрытыми угольной пылью
казались нагие холмы,
так, словно подвергли насилью
природу окрестную мы.
Я чувствовал, что происходит
неладное что-то вокруг.
Порой меня в ужас приводит
и ветер, поднявшийся вдруг.
И грома глухие раскаты,
и всполохи дальних зарниц,
и как маршируют солдаты,
как светятся окна больниц.
. . .
Не ножницы, что у портняжки
в руках, но стрелки часовые
стучат зубами.
Как, бедняжки,
трепещем мы в часы ночные!
Не покидает ощущенье -
как будто с нас снимают мерку,
а времени коловращенье
усугубляет атмосферку.
Не остается ничего нам
от жизни ждать во тьме кромешной.
Вой в аппарате телефонном
страшнее, чем в пустыне снежной.
. . .
Под камень лежачий вода потечет,
и вскорости, как пароход,
качаясь на мутных волнах приплывет
он к нам из полярных широт.
И весело музыка будет звучать.
И будет толпиться народ.
И пристань под нами, как будто кровать,
скрипеть день и ночь напролет.
Как будто растратив в любовной игре
последние силы свои,
мы тяжко вздыхаем на смертном одре.
А в роще поют соловьи.
. . .
Попавшись на кончик иглы,
стенала несчастная бестия,
но были мы слишком малы
тогда, чтоб бояться возмездия.
Иная настала пора.
Уж нету былой изощренности.
Решительно гнать со двора
час пробил дурные наклонности.
Я сделался благочестив.
Я чешуекрылов засушенных
жалею, свой взгляд обратив
на тварей, эфиром задушенных.
В витринах за толстым стеклом
они, как растенья в гербарии.
А жук с перебитым крылом
как будто бы - жертва аварии.
. . .
Пустопорожние мечты.
А более всего тревожит,
что недостаток красоты
ничто восполнить нам не может.
И ощущается во всем
ужасный этот недостаток.
Моей хандры причина в нем.
Везде я чувствую упадок.
Как будто Федор Сологуб,
один порок лишь замечаю
и, золотой оскалив зуб,
томлюсь, тоскую и скучаю.
|
|
