 |
ЧИТАЛЬНЫЙ ЗАЛ
№1, 1994
Владимир Строчков
ГЛАГОЛЫ НЕСОВЕРШЕННОГО ВРЕМЕНИ
* * *
Юле
Во многом знании — немалая печаль...
Немалая печаль и в крике чаек,
и в их молчанье, и в пустом причале,
и в шуме волн, бегущих на причал,
и если бы внезапно прокричал над ухом
Бог иль кто-то посторонний,
я б не заметил тщетных тех стараний,
как прежде Бог моих не замечал.
Пустой причал стоит меж мной и Богом.
Пустой причал. И в знанье том немногом
взаимного незнания печать.
И Бог молчит и внемлет крику чаек
и шуму волн. И это означает
и знанье, и незнанье, и печаль.
12.09.1982, Приморское
* * *
Из чего состоит тишина?
Из жужжания мерного мухи,
из подпольной возни грызуна,
бреха дряхлой дворняжки-старухи,
деликатного скрипа сверчка,
равномерного топота моря,
шелестящих ходов сквозняка
в поредевшем древесном уборе...
Так и тянется ночь до утра
в непрестанном негромком концерте.
Если все эти звуки убрать,
тишина называется смертью.
12.09.1983, Приморское
* * *
Каждая вещь входит в свою пару.
Китай. Девятый век. Литература. Проза.
Эпоха Тан. Сплошная хуабэнь.
Лисички оборотисты и пылки,
в их золотистой шерстке — тайники
китайских нежностей неспешно церемонных,
китайских мудростей — от конъюнктуры спроса
на кокон шелкопряда и фарфор
до Дао и конфуцианства;
и в каждой вещи — дырочка для пары.
Все пористо, все каверзно, дыряво,
структура бытия — сплошные карсты:
тысячелетья тока Хуанхэ
и умствований, и худых желаний
промыли здесь ходы и как бы гроты,
заполненные только Инь и Ян.
Таков изъян в устройстве Поднебесной.
Ноябрь 1985, Москва
* * *
...Когда — теперь уже довольно скоро —
уже не стоматолог, а Харон
свой заскорузлый палец сунет в рот
в расчете отыскать там драхму-срахму
среди моих гнилых корней, мостов,
в развалинах родного языка,
столь мертвого, что где уж там латыни
и греческому; он, пошарив там,
надыбает окисленное слово;
и это будет сходною ценою
за перевоз...
10.02.1985, Москва
ЛЕТНИЙ САД
(Из «Октябрьской элегии»)
Октябрь во граде святого Петра.
Дожди неотступны, как будто досада,
и так же мелки. Осень, словно дыра,
чернеет в ограде у Летнего сада.
Ограда черна и деревья черны,
опавшие листья, как люминофоры,
своею окраскою подчинены
какой-то неясной партийной платформе.
Уныло мечтая о доле иной
и всуе тоскуя о греческом зное,
в потеках и пятнах стоит Антиной,
и капля висит на носу Антиноя.
Ирония иронизирует, Смех
смеется, дремотно Внимание внемлет,
и нимф Сладострастье манит. И у всех —
по капле под носом, глядящимся в землю.
Все мокнут и все свою долю несут,
все как и должно быть; Страданье страдает,
и капля висит у него на носу,
и чинят пути, и не ходят трамваи.
09.10.1984, Ленинград
* * *
Высвисти песню в тонкую кость,
полую, птичью, чаячью,
высвисти — тонкую и отчаянную,
ничью и ничком, и вкось,
вкривь и сплошной авось.
Высверли дырочку между губ,
грустную, скушную, тошную
и выдувай из нее многоточия,
мыльные шарики, мелюзгу,
семечную лузгу.
02.05.1985, Крымское Приморье
* * *
Воспоминанья, чучела былого,
ночные нелетающие птицы,
как бились вы в руках у птицелова —
как перед смертью сердце будет биться.
Воспоминанья, чучела былого,
стеклянные глаза, сухие перья,
пыльца и тлен, и шелест недоверья,
и памяти труха, опилки слова.
У времени прищуренные очи
и тонкая рука таксидермиста,
но умысла — ни доброго, ни злого —
не ведает оно. А птицы ночи
глядят в тебя из темноты зернистой —
воспоминанья, чучела былого.
27.09.1986, Уютное
МИНОТАВРОМАХИЯ
Мерзей, чем сам Персей меж персей Андромеды,
один лишь сей Тесей на нитке Ариадны:
то с ней тянуть ту нить, то с критского на рвоту,
то на чугунный лоб шелом свой красномедный,
то сволочь по песку свой щитень огромадный,
волынку и вино, и наслаждений квоту,
то слюни возжами, то речь свою надменну.
Тесней сетей Тесей затиснул Ариадну:
то в уха лабиринт языческую ласку,
то в пифос девичий не то маяк фаросский,
не то, поди, колосс родосский ароматный,
хотя казалось, что не заползет и ласка,
и деве Эроса услады не по росту,
и мед, возлитый им, уже ползет обратно.
Пресыщен, то себе персты в уста влагает,
то ей в уста вложив свой скипетр венценосный,
и в тех, и в тех устах достигнув извержений,
лениво наконец он панцирь возлагает
и деву обдает дыханием циррозным,
целуя; и готов паскудник для свершений —
герой, налитый кровью скверною венозной.
Он возится с возжой и, отпихнув возницу,
сам править норовит горячею квадригой,
но выпал на ходу, запутавшись в доспехе,
волочится вослед понесшей колеснице
орущей как осел, изгвазданной ковригой —
и прибыл, наконец. Уверенный в успехе,
он, поднявшись, идет и яростью лоснится.
Критический момент. Кретин на белых нитках,
опухший с критского гигант гипофизарный
вломился в Лабиринт, как прежде в Ариадну,
грохочет об углы огромной щитовидкой,
на древнеэллинском ругается азартно,
рыгает и сопит и, будь ему неладно,
проклятия вопит торговкою базарной.
Злосчастный Минотавр, обгадившись со страху,
из смрадного угла бежит ему навстречу
на жиденьких ногах, напуганный теленок
и, рожки слабые наставивши, с размаху
говяжьим шашлыком напялился на меч он,
что выставил Тесей, бездарный как технолог,
чтоб грозный Минотавр его не искалечил.
И вот Тесей назад ползет марионеткой
на полусогнутых с пережитого страху,
таща через плечо затравленную тушку —
гормонов недосмотр, герой на белых нитках.
Затраханный зверек, трофей ценою в драхму,
и жалок, и смешон, болтается тщедушно,
и трупик весь мечом безжалостно истыкан.
А мерзкий истукан, болван вечновонючий,
венерин фаворит, ублюдок посейдонов,
сей подвиг совершив, натешившись девицей
и в жертву принеся бычка на всякий случай,
за бочку критского — подумайте, подонок! —
за девушку всучил девицу Дионису —
или Дио2нису? И не всучи2л, а всу2чил?
…Да кто их разберет, тех древних греков!
29.07.09.08.1986, Москва
ЛАОКООН
(метаморфозы)
Сон разума рождает чудовищ.
Франсиско Гойя
Отцовство — это ночь сердца.
Старинная японская пословица
1
Как сгусток ночи спит Лаокоон.
Вокруг него всё сыновья да змеи.
Он свит в кубок. Он спит и видит сон.
Он спит все глубже, видит все яснее,
что весь сплетен из туловищ и тел.
Он, сыновья и змеи — все едино.
Он — куст ветвистый, спящий в темноте,
нигде змеи не отличить от сына.
Они струятся сквозь его глаза,
затягивая путами отцовста,
растущими, как дикая лоза,
как дикий сон, в который он отослан.
Он спутан сном. В нем спит отец во сне,
и спутан сон, и сын в отце клубится;
в нем спит змея, и дремлет смерть в змее;
как сон во сне, в отцовстве спит убийство.
И сон слоист, и сын слоист, как сон,
вокруг него слежавшиеся гады
свивают сны, в которых даже стон
извилист и ветвист, как визг цикады.
Он — куст внутри. Он пуст. Он лабиринт.
Он весь чреват змеиными ходами
ползущих сыновей. Он весь изрыт.
Они ползут внутри него годами,
выкусывая в нем за лазом лаз,
где как во сне,
все съежилось и сжалось.
Холодный взгляд их нерожденных глаз
трепещет в нем, как загнанное жало.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
4
Слепая ночь лежит на их телах,
на сбившихся в одно отце и сыне,
и змее Черной глиной ночь легла
и видит сон. И снится черной глине,
что скульптор слеп, и слепок темноты
им вылеплен как слиток тьмы и темы,
где Хаос спит, и Хаоса черты,
клубящиеся медленно и немо,
глумятся над сознанием творца:
Лаокоон и сыновья, и змеи —
лишь призраки безумия отца,
чей разум спит, от ужаса немея,
чей сон есть тьма и порожденье тьмы,
и ощущенье смерти как структуры,
пространства как чудовищной тюрьмы
и времени как глины для скульптуры
и места, где над этою тщетой
сначала было Слово. Было. То бишь
нет ничего. И видит сон Ничто,
сон разума, рождающий чудовищ.
28.31.08.1989, Уютное
* * *
Даже маленький камень во времени много длинней,
чем большое дерево. Что ж говорить о нас,
то есть что говорить о тебе, обо мне, о ней,
если нам отпущен даже на глаз недолгий лаз;
и хотя он в пространстве извилист и даже ветвист,
мы из времени выглядим меньше, чем маленький куст.
Малорослые сроком как биологический вид,
мы к дичку своему прививаем отростки искусств.
Как привой поэзия — это культура из тех,
что в пространстве обычно большой не имеют цены.
Но порой один, даже очень маленький текст
может дать со временем стебель большой длины,
и когда твой извилистый ров упрется в тупик,
из него возможны побеги в виде маленьких книг.
09.09.1989, Уютное
* * *
Жил пророк со своею прорухой
у самого белого моря,
про Рок ловил поводом дыбу;
раз закинул он долгие нети —
свято место вытянул пустое;
вновь раскинул порок свои эти —
выпали хлопоты пустые;
в третий раз закинулся старый —
вытащил золотую бирку
инв. № 19938 *.
Говорит ему бирка золотая
инв. № 19938
человеческим голосом контральто:
— Смилуйся, пожалей меня, старче,
отпусти, зарок, на свободу,
на подводную лодку типа «Щука»,
что потоплена глубинною бомбой
в сорок пятом году под Волгоградом:
ждет меня там завхоз не дождется,
заливается Горьким и слезами.
Ты спусти, курок, меня в воду!
Испусти! Услужу тебе службу,
сделаю, чего не попросишь!
Ей с уклоном нырок отвечает:
— Попущу тебя, доча, на волю,
лишь исполни одну мою просьбу:
неспокойно мне с моею прорехой,
вишь, поехала как моя крыша —
ты поправь да плыви себе с Богом.
Отвечает бирка золотая
инв. № 19938
савоярским альтом мальчуковым:
— Не печалься, сурок, не кручинься,
а ступай, упокой свою душу,
мы непруху твою мигом поправим,
нам застреха твоя не помеха,
будет крыша — краше не надо! —
и, сказавши, хвостиком вильнула,
голосом вскричала командирским:
— Срочное погружение! Тревога!
Носовой отдать! Задраить люки!
По местам стоять, в отсеках осмотреться!
Перископ поднять! Торпеды — товьсь к бою!
Дифферент на нос, глубина сорок,
скорость пять узлов, курс сто двадцать!
Штурмана ко мне! Акустик, слушать!
Вашу мать — в реакторном отсеке!!! —
и ушла в глубину, как булыжник.
Вот хорек домой воротился —
видит — крыша его в полном порядке,
вся фанерная и с красною звездою,
и табличка с адресом прибита:
мол, загиб, чирок, смертью героя
в сорок пятом году под Волгоградом
на подводной лодке типа «Щука»,
где служил бессменно завхозом;
а пониже — бирка золотая
инв. № 19938.
В изголовье сидит его Старуха,
говорит ему голосом профундо:
— Дурачина ты, сырок, простокваша!
Жил да жил бы со съехавшей крышей!
Не всхотел ты быть прорабом духа,
прихотел, чурок, жить сагибом —
вот теперь лежи и не вякай,
ибо сказано у Екклесиаста:
«Лучше жить собачьею жизнью,
чем посмертно быть трижды Героем,
хоть бы и по щучьему веленью».
(Конец цитаты)
01.09.1990, Уютное
* инвентарный номер девятнадцать тысяч девятьсот тридцать восемь.
* * *
О какой т.н. «литературе» м.б. речь,
когда из-за сальной ситцевой занавески
выползает, шершавым боком шурша о печь,
прилагательное: «Какой?»
— («Еще?!.»)
— «чернышевский!..»
и, поочередно влазя каждой шестой ногой
в третий сон разопревших с жары то ли баб,
то ли девок,
всем своим разночинным видом
изображает благородный глагол,
отвечающий на драматический
грамматический вопрос «Что делать?»
посредством неодновременного
недоуменного
пожимания узких плеч —
о какой, к е.м., литературе м.б. речь?!
23.05.1992, Уютное
* * *
Я говорю, устал, устал, отпусти,
не могу, говорю, устал, отпусти, устал,
не отпускает, не слушает, снова сжал в горсти,
поднимает, смеется, да ты еще не летал,
говорит, смеется, снова над головой
разжимает пальцы, подкидывает, лети,
так я же, вроде, лечу, говорю, плюясь травой,
я же, вроде, летел, говорю, летел, отпусти,
устал, говорю, отпусти, я устал, а он опять
поднимает над головой, а я устал,
подкидывает, я устал, а он понять
не может, смеется, лети, говорит, к кустам,
а я устал, машу из последних сил,
ободрал всю морду, уцепился за крайний куст,
ладно, говорю, но в последний раз, а он говорит, псих,
ты же летал сейчас, ладно, говорю, пусть,
давай еще разок, нет, говорит, прости,
я устал, отпусти, смеется, не могу, ты меня достал,
разок, говорю, не могу, говорит, теперь сам лети,
ну и черт с тобой, говорю, Господи, как я с тобой устал,
и смеюсь, он глядит на меня, а я смеюсь, не могу,
ладно, говорит, давай, с разбега, и я бегу.
5.10.1992, Уютное
|
|
