 |
ПАНТЕОН
№4, 2009
Александр Величанский
От публикатора
Александр Величанский родился в 1940-м Москве. Несколько лет до школы провел в Греции с родителями (его отец был корреспондентом ТАСС, мать работала на радио в иновещании). После школы работал на 2-м Государственном шарикоподшипниковом заводе, туда же вернулся и после трех c половиной лет службы в армии. Затем учился в МГУ на истфаке, одновременно будучи ассистентом режиссера на “Центрнаучфильме”. С 70-х годов работал сторожем и в то же время — внештатно — переводчиком ТАСС.
Начал писать стихи в 60-е. Зарабатывал исключительно переводами с английского, новогреческого и грузинского: стихов, художественной прозы и научной, гуманитарной литературы (философия, история). К переводческой работе относился ответственно — для перевода выбирал то, что близко и нравится, так что и тут нередко приходилось работать в стол. В первую очередь Эм.Дикинсон (эти переводы Иосиф Бродский при встрече назвал вторым делом его жизни), а еще Шекспир, Донн, Кавафис и многое другое.
Со школьных времен, с 8-го класса, ездил в археологические экспедиции, а после и служба в армии, и работа в кино, и даже переводческие занятия были связаны с поездками по стране. В Грузии провел больше года: перевел сборник стихов Анны Каландадзе, изучал и сравнивал грузинский и русский фольклор; из впечатлений того времени родился стихотворный сборник “Кахетинские стихи”.
Первая большая публикация — в 1970-м, в последнем номере “Нового мира” при Твардовском. В том же году Совещание по работе с молодыми писателями рекомендовало его, по выбору Слуцкого, в Союз писателей, а также к изданию сборника стихов. Время было уже плохое, и Величанский эту рекомендацию не использовал: по его словам, “вступать в Союз писателей, из которого гонят Окуджаву и ему подобных, — негоже”.
В те же годы было еще несколько публикаций: в “Юности”, в “Днях поэзии”. Потом полное молчание. После долгого перерыва, уже в 1988-м, — публикация стихов в “Октябре” по рекомендации Юнны Мориц. В 1990-м вышел, наконец, авторский сборник в издательстве “Современник”, еще при жизни Величанского. Он успел увидеть сигнал. Составляли книгу в издательстве, но единственное условие Величанского — не менять ни строк, ни слов — было соблюдено. С конца 80-х в издательстве “Прометей” вышли очень небольшим тиражом за счет средств автора (и спонсора Д.Орлова) несколько сборников стихотворений, объединенных по годам написания. Но их мало кто прочел. Публикуемые ниже стихи — из этих книжек.
АЛЕКСАНДР ВЕЛИЧАНСКИЙ
ЕЛИ
День сырости, когда грибы растут
то там, то тут.
Когда стекают крылья елей
зеленою водой — на самом деле.
Такой неясный день от утренней поры
до вечера. Огромны комары.
И горько, горько лесу дождевому
в свой подъеловый опускаться омут.
КОЛЬ СУЖДЕНО ВАМ УТОНУТЬ
Коль суждено вам утонуть
в безвкусном и бессмысленном Байкале,
вы долго будете идти, идти ко дну
и не дойдете — далеко
до дна его, до тайников:
пора всплывать. Вас ищут. Далеко ли
теперь до верхних синих волн? — ох, далеко!
Лишь люди с катера на них глядят до боли.
(1966—1968)
* * *
Смерть в том, что Пушкин Блока не прочел.
Жизнь в том, что Блок всю жизнь бормочет с Тютчевым.
И все бы проще, все бы нипочем,
да жаль его — проклятого грядущего.
Лишь в замыслах чуть теплится оно
(ведь выраженье — замыслу отместка).
И Пушкин чувствовал “Возмездье” Блока, но
ему об этом, к счастью, было неизвестно.
* * *
Нет, лучше уж октябрь —
отчаявшийся, грязный:
он горевал хотя б
над жизнью безобразной,
пустую глину ел
и воду пил из лужи.
А снег уж слишком бел,
жесток и равнодушен,
как будто из забвения он к людям прилетел.
(1969)
* * *
К чему, и сам я толком не пойму,
но только вот о чем ты мне напомни:
три дня лил дождь, и нынче потому
луна явилась в свет почти что полной,
зеленоватой, но видать,
и ей желтеть и увядать.
(1972—1973)
* * *
Во всех землях все по зeґмну —
всё в Русее — по небесну:
в небе — солнце, в Руси — солнце,
в небе — месяц, в Руси — месяц,
в небе — звезды, в Руси — избы,
в небе — тучи, в Руси — вечер:
то-то диво русским людям,
то-то диво русским птицам,
то-то диво русским зверям,
то-то диво русским гадам!
(1979—1980)
* * *
Музыка, ты родилась не подобно Киприде из пены
постепенных морей — не из безмолвия волн, —
нет, как Зевесова дочь, из его волосатого уха
грозно возникла в душе во всеоружии вдруг.
* * *
В жизни у каждого есть такое десятилетье —
то не начнется никак, то вдруг оно позади.
* * *
Нежилые леса, за лесами — поля, перелески,
скатертью стелется степь до нагороженных гор,
безнадежно пусты окружные моря и пустыни —
сколько же правды уйдет на всероссийскую ложь?
* * *
После смерти само время длится, как волосы, ногти
на покойном... Нагой время невнятно душе.
* * *
В космосе — хаос. Комет летают какие-то камни.
Дикий доныне тунгус верует в метеорит.
1980—1981
* * *
Отвлекаясь от бумаги,
ну, хотя б на миг,
скажем, что у нас в продмаге
(прямо в нем) мясник
удавился. Были толки,
отчего и как.
Но никто не смыслил толком
в смерти, в мясниках.
* * *
Изваяние из звука,
разве это — ты? —
лишь набросок ног и рук и
прочей наготы.
Все подобья лгут, исход свой
обратив в абсурд.
Не бывает в мире сходства:
бесподобна суть.
* * *
Криво в горнице и гнило.
Три оконца — глянь.
Телевизора горнило.
Алая герань.
А из красного угла-то,
кружевцем убрaґн,
Николай Угодник свято
смотрит на экран.
(1980)
НАТЮРМОРТ
Наставник наш боролся с эстетизмом.
Мы малевали под его эгидой
картофель, что отечественной почвой
обмазан был, как печь; селедку с синим
отливом иль ломоть ржаного хлеба —
чтоб передать его съестную ноздреватость,
мы собирались с нюхом...
“Натюрморт
есть вспышка жизни, — говорил учитель, —
которая, на первый взгляд, мертва, как
вот эта кружка из ничтожной жести,
но, дети, сколько цвета в ней одной:
в ней вся зима, все тесное ненастье
осенних дней, все серебро застолья
изысканного, царского... Да что там! —
все серебро безвкусного Ватто”.
Тут принимались мы за акварели
и с колонковой неуклонной кисти —
роскошный дар китайских рикш и кули —
поспешно сглатывали цвет или оттенок,
чтоб в ту же сырость жизни и бумаги
внести другой и дать смешаться им
естественно...
В застенке тусклом класса
всевластно пахло масляною краской
и растворителем настырным. За окном —
обшиты пышным снегом — театрально
краснели третьяковские хоромы,
очерченные грязной желтизною
Замоскворечья. Как купец, был скуп
декабрьский сумрак по утрам, но все ж он
сгущался в крыши, трубы, колокольни,
в деревья, что росли на кровлях храмов,
и, наконец, устало разрастался
в непоправимый кистью натюрморт
Москвы пятьдесят первого...
Учитель,
не впрок пошел мне ваш урок предметный —
чугун копченой утвари и глина
всех кринок треснувших, и патоки потеки
на булках с марципаном, хоть и вкусных,
но приторно бликующих... Вещей
не ощущаю я средь вещей жизни,
а ощущаю, разве, ощущенья
да бьюсь, как в каземате, в тесной мысли,
хотя бы в той — пустой, бездарной, косной,
в которой стыл, как самовар, аморфный
тех лет непроходимый натюрморт.
* * *
Из леса вышел человек,
он вышел по-людски.
Лежали плеч его поверх
иголки и листки.
Он был непоправимо сед,
непоправимо рус.
И лес глядел ему вослед
насмешливо, боюсь.
Из леса вышел человек
печальный, как ручей.
В карманах, окромя прорех,
ни денег, ни ключей,
ни паспорта, ни адресов,
ни пропуска — на кой? —
он сам был замкнут на засов
улыбочкой такой.
Из леса вышел человек,
веселый... абы как.
В его котомке — смех и грех —
краюха и табак,
бутылка липкого вина
и книжица о том,
как мы из леса, старина,
и снова в лес идем.
* * *
Дачи заколочены.
Ночи безоглядны.
Дай нам Бог собачьего
лая за версту.
Дай нам хоть обочину
от пути... и ладно,
и довольно — нечего
клянчить попусту.
* * *
Уж коли из смерти в мир мы
явились, как из-за ширмы,
чтоб жить и достигнуть снова
лишь небытия былого,
то песенка наша спета —
мы выходцы с того света,
мы сами — посланцы смерти.
Но это не так, поверьте.
* * *
Обладают ли душой
ангелы? Иль сплошь
из души они одной
состоят? А рожь
их кудрей, а облак крыл,
взор острей ножа —
неужели, Азраил,
все это — душа?
(1981—1983)
* * *
За окном — холмы, холмы и
вновь — холмы, холмы.
Небо маленькое в мыле
облачности. Тьмы
до явления окольной
из щелей, застрех —
в косяке оконца — хoлмы,
хoлмы, хoлмы... эх!
(1982—1983)
* * *
Вот Дантов, как в призме,
но пляж, а не ад.
Валяются жизни,
и судьбы лежат.
Вот рок без покрова.
Но тешатся, ишь —
и старец лиловый,
и сизый малыш.
* * *
Из золотой волны волос
своих возникнув словно,
спит дева в клевере — он рос
вот также въявь укромно —
вся — то падение, то взлет,
то встреча, то разлука...
И по бедру ее ползет
всевидящая муха.
* * *
Надворных бликов пляска.
Поблескиванье лиц.
В тени в своих колясках
младенцы родились.
Отец ушел в газету.
Мать торопливо спит.
Высоцкий с того света
им песенку хрипит.
* * *
Взрыв грозового дыма.
Как паровик, гроза
прогрохотала мимо,
пустивши пыль в глаза —
земную и из влаги...
Вкруг ветра-сорванца
деревья, как собаки,
отряхиваются.
* * *
Серая иль синяя —
какая ни есть —
БЕЗУСЛОВНА линия
горизонта здесь.
Вдоль нее стоят суда —
танкер, сухогруз...
(Я уехал и сюда
больше не вернусь.)
* * *
Мужчины, женщины и дети
в прибое, засучив штаны
иль подобрав подол, — при свете
заката как они видны? —
сначала полусилуэты,
а после — вовсе силуэты,
а после недо-силуэты
опять — уже на фоне тьмы
сгущающейся — полудымки,
а после — вовсе невидимки —
теперь они идут домой,
став окончательною тьмой.
* * *
Удаляясь по аллее
от ночного фонаря,
с каждым шагом все длиннее,
все бледнее тень моя —
так иду я среди ночи —
мне ж навстречь от фонаря
следующего — все короче
тень идет, но не моя.
* * *
Морей раскинутые сети,
вершины храмов, гор прибой —
как много, Господи, на свете
еще не виданного мной...
Но разве невидали эти
сравнятся с невидалью ТОЙ?
* * *
Удел двоих
любить сквозь грех
сперва на миг,
потом навек —
и вы правы,
когда вдвоем
схватились вы
с небытием.
(1984—1989)
Публикация Елизаветы Горжевской
|
|
