 |
ЧИТАЛЬНЫЙ ЗАЛ
№4, 2009
Олеся Николаева
“ЩАСТЬЕ”
1.
Даже у Георгия Иванова
мне мешает это слово —
в заусенцах и в шипах оно — хоть заново
по слогам скажи — все бестолково.
Вроде как Урюпинск, что прикинулся,
вырядившись в черный плащ, Севильей,
темнотой прикрылся, в небо ринулся,
перепутал сновиденье с былью.
И в раздоре полушарье правое
с левым, и дивится: в чем тут сила?
А вглядишься — странное, лукавое
ведь лицо, ан — в горле запершило!
Шепелявит черным ртом, щербатое,
словно в драке два передних зуба
потеряло, одежонка мятая,
и дает то петуха, то дуба.
Влажное, беспутное, с одышкою,
а с изнанки: “Чаю! Протестую!”
Закипает медленно под крышкою
гнев и долго варится вкрутую.
Все блефует, дразнится, горбатого
лепит, а красуется, как идол.
Статуя — а ищет виноватого,
кто за мрамор принял гипс и — выдал.
Кто сказал: блаженству — да! — безмерному
милосердью Божьему, но сдаться
щучьему, пустому, эфемерному
слову “щастье” — цацкаться, цепляться!..
2.
Разбирай эти буквы, читай письмена,
для всего подбирай имена,
а не то оглянёшься — сторонка темна,
лишь кровавая в небе луна.
Оттого и братишка свой черный тащил
пулемет, примеряя прищур,
что казалось ему — это всё дыр-бул-щил,
уверяло: ты сам — убещур.
3.
Вася, Вася, — полголовы сбрил,
масляной краской покрасил,
мир — победил!
Вася, Вася...
Петя, Петя, — поставил деду фингал,
плюнул на все на свете.
Оригинал!
Петя, Петя...
Саша, Саша, — выругался матерком,
в глазах — зеро и зеро, во рту — каша.
Зато — с ветерком!
Саша, Саша...
Ваня, Ваня, — плачет, что Шарик сдох,
носил ему кость в кармане.
Вот лох!
Ваня, Ваня...
4.
Вот зрелище — когда на край дивана
добропорядочный беззлобный господин
с фисташками и пивом у экрана
пристроился, как с лампой Алладин...
И что же смотрит этот полуночник?
Из вспоротого живота кишки,
глаз, по скуле текущий, позвоночник,
крошащийся на позвонки...
Конвульсии, агонии и пляску
кровавых человечков на кострах,
и смерти застывающую маску —
на ней лишь боль животная и страх!
...Неужто там, внутри него, над бездной,
где естество своих не знает лиц,
его Психея в муке бессловесной
рождает монстров, дракул и мокриц?
Когда во сне, в подполье темном, ночью
в футбол — его играют головой,
всем киноперсонажам он воочью
и панику раздаст и ужас свой.
В спокойной позе, в клетчатой рубашке
у телевизора, под лампой в сорок ватт...
Кино не кончено. И щелкают фисташки
в руках уверенных, и вкус солоноват.
5.
Я живу в недорезанной нищей стране
и гляжу, как хромает она.
Оттого-то ей снится: на белом коне
в белый город въезжает она.
И встречает ее медом и молоком
царь со свитой, царица сама...
А проснется — то вождь ей грозит кулаком,
то распутица сводит с ума...
И тогда недобитая эта страна,
где почти не осталось живых,
мертвецов выкликает во тьме имена,
проклиная иль чествуя их:
если это возмездие — чья тут вина
с отпечатками пальцев кривых?
И встает самый ярый из них, тот, кто злей,
корчит рожи, ярится, плюет,
по ночам покидает он свой мавзолей,
мутит воду и портит приплод.
Так случайный попутчик мне втайне сказал
и пропал средь пустынных полей:
“Он Россию, как черную кошку, заклал
На кощунственной мессе своей.
И покуда своей ядовитой слюной
брызжет он и трясется, как бес,
только сны и остались ей, да ледяной
отрезвляющий ветер с небес”.
6.
Худой и нервный, с бледными плечами,
не сняв бейсболки и с утра не брит,
приехавший на отдых англичанин
на звезды южные глядит.
Застыл на месте. Берегов эгейских
замысловата линия. На мыс
взобрался он от биржевых, плебейских
страстей, над бездною завис.
И весь предался шуму волн, свеченью
лампад ночных и черноте чернил —
там, вдалеке, как будто попеченью
небесному — всего себя вручил.
Впустил в себя все запахи и штили,
все прихоти рельефа, небосвод,
чтобы где-нибудь потом, на Пикадилли,
луной Гомера защититься от...
И вызнавал до самого восхода
наикратчайший сокровенный путь
от глупой Темзы в рощи Гесиода,
чтобы — чуть что — в них головой нырнуть.
7.
Не оводы, не осы, не слепни,
а мушка некая — незрима, мельче сита,
но жалит так, что алые огни
на теле вспыхивают ядовито.
Расчесываешь до крови укус,
покуда зуд не сгложет боль тупая,
пока едва не мазохистский вкус
не ощутишь, под утро засыпая.
И ведь — незримая! Кто бы — ничто, нигде!
Ни имени, ни вида — не потрогать...
Но образ этот страшен: в пустоте
она — сама Алчба и Похоть.
И если ты для города — кинто,
для мира — инок, для Эдема — нищий,
для Господа — любовь, то для Никто —
питье горячее и дармовая пища.
8.
Помянём Трафальгарскую битву,
вспомним Нельсона, Китса пять строк,
Темзу и безопасную бритву,
королеву Викторию, смог.
За победы британского флота,
за индийских колоний расцвет,
за Шекспира, за Вальтера Скотта
и за фирменный клетчатый плед.
Как не выпить с тобой, англичанин,
там, где к морю спустился самшит,
где эгейский простор затуманен
и дыханьем блаженства прошит?
За успехи английского клуба
добрых эллинов льется вино.
Но тогда уж, тогда уж — сугубо —
за Россию, за Бородино!
За прикрытье российского снега,
и за бездну — звездами полна,
и за вещего князя Олега,
за Царьград, англичанин, — до дна!
О, нелегкая эта забота —
все назвать, чтобы свет не погас.
...И — за Гамлета — как без него-то?
Ты о Гамлете плачешь? О нас?
9.
Вот ты и твердишь “щастье, щастье” уже и без особенного интереса,
вроде и не ласковое оно, а все из мембран, перепонок,
и есть в нем щемящая шепелявость осеннего леса,
и всхлипывает оно, как под утро — спящий ребенок.
Старая добрая Европа — это ведь твое слово: все в дыму, в ожогах.
Как ты носилась с ним по волнам, пьянела от лунного света,
вычисляла в пробирках его состав, караулила на потайных дорогах,
не едет ли с задернутой шторкой золотая карета.
А теперь разваливается твой пирог — с перчиком, с эстрагоном,
с аглицкой, австро-венгерской, французской начинкой,
с мясом бычков молодых по германским склонам,
с базиликом испанским, с греческою маслинкой.
Эх, так заряжай чардаш, полечку врежь, тарантеллу, менуэт хотя бы!
И не говори: артроз в суставах, подагра, какие ж танцы!
Уже дорожки свои ковровые раскатали вовсю арабы,
шелкопрядом китайцы ползут, в тамтамы бьют африканцы.
Как бы и нет у тебя за душой ни гроша: ни наследников, ни покрова,
под рукой все крошится, запутываются снасти.
А начнешь ты переводить с языка чужого,
то и вовсе смысл улетучивается: “щастье, щастье!”
|
|
