 |
ГОЛОСА
№3, 2007
Наталья Аришина
. . .
До Петрова поста дотянуло холодное лето.
Было сто передряг, и неделю сидели без света,
было много бумаг, оформляемых тупо и в спешке,
было множество губ, искривленных в обидной усмешке,
был билетов возврат и замена текущего крана.
Но к чужим берегам для блаженства явились вы рано.
ПРОГУЛКА
Где слог найду, чтоб описать прогулку...
М.К.
Ни звука не укараулить,
ни самой четкой из примет
тех звонких, тех горластых улиц,
которым и помину нет.
Когда булыжники считала
лошадка резвая на них?
Асфальт латинского квартала
не хочет превращаться в стих.
А в трех шагах от писсуара,
следя, как вяло я бреду,
мне улыбнулись два клошара,
справляя малую нужду.
Приверженка московских булок,
бледней, чем бельевая вошь,
сворачиваю в переулок,
не дожевав еще бриошь.
МУЗА
Ты достаешь стихи из рукава?
Верни назад, я начисто оглохла.
Не выполота сорная трава,
слежу, чтобы белье не пересохло.
Томись, жаркое. Суп, не убегай.
Разинешь рот на свежий каравай —
лети в сельпо, успеешь до обеда.
Все прочее уже в порядке бреда.
Ты мне орешь: — Ату тебя, ату! —
в притворную поверя глухоту.
Я не сержусь. Возьми шматок арбуза.
А твой неукоснительный диктат
и этот ученический диктант,
где вечно в профиль твой суровый Дант,
который мне не дед, не брат, не сват... —
уволь меня, возвышенная Муза!
. . .
Кто-то все еще крахмалит и простынку и подзор.
Кто-то бедности боится и стыдливо прячет взор.
Кто-то все еще считает, что и бедность — не позор.
Много нам перепадает для грядущего житья —
то икона золотая, то подруга-попадья,
то оградка завитая, сплошь старинного литья.
ПАРК МОНСО
В парке Монсо распускаются розы
дружеских тостов, тургеневской прозы.
Слышен отчетливо из-за портьер
громкоголосый хозяин, Флобер.
К сроку зажарят руанскую утку,
масло собьют и удачную шутку
и, позолоченной ложкой беря,
пробуют варево из имбиря.
Устриц Золя и варенья Гонкура
может и требует чья-то натура
и собирает друзей на обед,
но достоверных сведений нет.
Выбыл Флобер, и Тургенев скончался.
Зря на титана Доде ополчался,
сразу Тургенева не раскусил,
долго на сердце обиду носил.
. . .
Лишь ночная красавица желтый зажгла огонек
в опустелом саду.
От развесистой груши неровный остался пенек
и торчит на виду.
Не уходит безумный хозяин от собственных пней,
за оградой стоит.
Вспомнит старую грушу — и плачет о ней,
и себя костерит.
Как сажал он черешни, кизил и айву
и дождался плодов,
плохо помнит, однако теперь наяву
он бездомен и вдов.
Он бутыль достает, что осталось на дне
допивает глотком.
Долго он торговался. По сходной цене
шел участок и дом.
|
|
