 |
ГОЛОСА
№3, 2007
Сергей Николаев
ВЕТЕР БЕЗ ПЕРЕМЕН
.
На пустыре кривое деревце,
на капитально перерытом,
в ячейках сот бетонных теплится
старуха-жизнь с полиартритом.
Там спорят, пьют с утра арабику,
читают желтые газеты,
и моют лестницу по графику,
но верят (Господи, ну где ты...),
что во дворе, как сор, валяются
любви рассыпанные крошки...
Проходит местная красавица —
скрипят ее полусапожки,
ресницы длинные накрашены.
За ней феррари новомодный
с людьми конкретными и страшными
летит по улице Народной.
.
Пускай служители и мытари
все объяснят!.. В бетонных нишах
бомжи небритые, немытые
в каких-то тряпках полусгнивших
сидят на ящике у мусорки
и делят корку от банана.
Из окон дома слышно музыки
тарам-тарам-тари-на-на-на-
-тари-ра-ра... Два грязных ангела
доели корку и разлили
в жестянки водку. Даль заплакала,
дождем омыв автомобили.
. . .
Мастер Кун-фу из Шао-Линя —
ветер бьет снежными зарядами в лицо.
Безбашенный высокий кран
по прозвищу “Трахома”,
как Дон-Кихот вперед вытягивая руку,
натужно воет возле эстакады.
“Фу ты, хрен моржовый! Куда же ты...” —
кричит охрипший бригадир.
Груз — огромная труба —
вот-вот меня ударит и сбросит вниз
на иглы хищные пигмейки-арматуры.
Но поздно — я ничего не слышу, —
присел, метнулся в сторону
и ловко ухватил рукой,
как бешеную лошадь у обрыва,
за край трубу, летящую над самой головой.
Так слитки золота хватает ненасытный,
снедаемый пороком, ростовщик.
“Майна! Майна!” — удар металла о металл
похож на звон меча о щит легионера.
Снимаю рукавицу и тру замерзшее лицо
горячей от волнения ладонью:
“Шабаш! Шабаш! Шабаш!”
Как звезды вниз летят — в наш трудный мир,
так мы спускаемся с небесной эстакады
и, оставляя позади глубокие красивые следы,
бредем устало по девственному снегу.
А по дороге смеемся над Михалычем:
— Гляди, Профессор, штаны-то потеряешь!
Старик не обижается — он комик наш любимый.
В бытовке жарко. На столе
жестянка ржавая с окурками, ключ 10 на 12,
оранжевая каска и мутный, пока пустой, стакан.
У двери валяется железный толстый трос,
как черная змея на капище Мамоны.
Стакан со спиртом уверенно идет по кругу:
— Эх, пробирает до самой сраки!
Потом за стол садятся и стучат костяшками,
как черти в преисподней, —
все утопает в синем дыму от беломора:
— Михалыч, клади шестерку!..
— Эй, он подглядел! Ну, сучара, берегись!..
Вдыхая запах пота, смазки и железа, я зашиваю
сырую рукавицу, лохматую, как борода Михалыча.
Слышен голос ветра в пролетах стальной
ажурно-невесомой эстакады —
она уперлась гордо в невидимые звезды
прямо за бытовкой, прямо здесь,
где занесенный снегом, неподвижный экскаватор,
словно Гамлет, задумался над ямой
о неизбежной смерти.
. . .
С белым ангелом, о Боже,
повстречаюсь — с мотыльком.
в гроб глазетовый положат,
зафиксируют платком
отвалившуюся челюсть
и закрасят синяки.
Ах, какая все же прелесть!
Что ж вы, люди-чудаки,
так боитесь этих досок,
этой глины и креста?
Колокольный отголосок,
голубая высота...
|
|
