|
ГОЛОСА №3, 2007
Наталья Аришина
. . .
До Петрова поста дотянуло холодное лето. Было сто передряг, и неделю сидели без света, было много бумаг, оформляемых тупо и в спешке, было множество губ, искривленных в обидной усмешке, был билетов возврат и замена текущего крана. Но к чужим берегам для блаженства явились вы рано.
ПРОГУЛКА
Где слог найду, чтоб описать прогулку...
М.К.
Ни звука не укараулить, ни самой четкой из примет тех звонких, тех горластых улиц, которым и помину нет. Когда булыжники считала лошадка резвая на них? Асфальт латинского квартала не хочет превращаться в стих. А в трех шагах от писсуара, следя, как вяло я бреду, мне улыбнулись два клошара, справляя малую нужду. Приверженка московских булок, бледней, чем бельевая вошь, сворачиваю в переулок, не дожевав еще бриошь.
МУЗА
Ты достаешь стихи из рукава? Верни назад, я начисто оглохла. Не выполота сорная трава, слежу, чтобы белье не пересохло. Томись, жаркое. Суп, не убегай. Разинешь рот на свежий каравай — лети в сельпо, успеешь до обеда. Все прочее уже в порядке бреда. Ты мне орешь: — Ату тебя, ату! — в притворную поверя глухоту. Я не сержусь. Возьми шматок арбуза. А твой неукоснительный диктат и этот ученический диктант, где вечно в профиль твой суровый Дант, который мне не дед, не брат, не сват... — уволь меня, возвышенная Муза!
. . .
Кто-то все еще крахмалит и простынку и подзор. Кто-то бедности боится и стыдливо прячет взор. Кто-то все еще считает, что и бедность — не позор. Много нам перепадает для грядущего житья — то икона золотая, то подруга-попадья, то оградка завитая, сплошь старинного литья.
ПАРК МОНСО
В парке Монсо распускаются розы дружеских тостов, тургеневской прозы. Слышен отчетливо из-за портьер громкоголосый хозяин, Флобер.
К сроку зажарят руанскую утку, масло собьют и удачную шутку и, позолоченной ложкой беря, пробуют варево из имбиря. Устриц Золя и варенья Гонкура может и требует чья-то натура и собирает друзей на обед, но достоверных сведений нет. Выбыл Флобер, и Тургенев скончался. Зря на титана Доде ополчался, сразу Тургенева не раскусил, долго на сердце обиду носил.
. . .
Лишь ночная красавица желтый зажгла огонек в опустелом саду. От развесистой груши неровный остался пенек и торчит на виду.
Не уходит безумный хозяин от собственных пней, за оградой стоит. Вспомнит старую грушу — и плачет о ней, и себя костерит.
Как сажал он черешни, кизил и айву и дождался плодов, плохо помнит, однако теперь наяву он бездомен и вдов.
Он бутыль достает, что осталось на дне допивает глотком. Долго он торговался. По сходной цене шел участок и дом.
|
|