 |
МОНОЛОГИ
№3, 2015
Артем Скворцов
БЕЗ ПОКОЛЕНИЯ
Придет, придет и наше время,
И наши внуки в добрый час
Из мира вытеснят и нас!
Александр Пушкин — Мы уходим, — сказал птеродактиль. — И некому нас сменить. Михаил Шелехов Вопрос о кризисных явлениях в современной русской поэзии во многом зависит от точки зрения. Если наблюдатель сумеет взглянуть на поэзию предельно общо, «с высоты птичьего полета», то его взору откроется величественная картина, поражающая широтой ландшафта и разнообразием обитающих на его просторах видов. Подобный опыт вполне реален, достаточно пролистать несколько десятков подборок в специализированных журналах, ознакомиться с содержимым шкафа стихотворной продукции в хорошем книжном магазине, к примеру в «Фаланстере», или прочесть подряд несколько антологий — интересующихся последним пунктом можно отослать к серии «Лучшие стихи года», выходящей в издательстве ОГИ*. Если же обращать внимание не только на сами стихи, но задаться вопросом, кто их пишет, то здесь угол зрения на ситуацию резко изменится. Именно вопрос кто автор и выявляет те самые неявные или, во всяком случае, не слишком бросающиеся в глаза проблемные зоны и даже болевые точки современной поэзии. Одна из них — сосуществование и естественная смена поколений. При идеальном стечении обстоятельств ситуация должна была бы выглядеть так: совместное пребывание в едином культурном пространстве нескольких поэтических генераций с ясной системой взаимоотношений и возможностью передачи культурного опыта от старших к младшим, равно как и демонстрация обратного интереса старших к новациям младших. Однако любой опытный читатель признает в таком описании утопию. В нынешней реальности разные поэтические поколения действительно существуют, но связи между ними довольно специфичны. Особенно это касается отношения младших к старшим. Проблема не в том, что младшие зачастую отрицают опыт старших, это как раз нормально — надо же в своем развитии от чегото отталкиваться (во всех смыслах глагола). Беда вдругом: младшие нередко приходят в поэтическое пространство словно бы на пустое место, не столько борясь с предшественниками, сколько игнорируя их или вообще не имея представления о том, что предшественники были и есть. Если же посмотреть на степень реализации поэтических поколений, то в упрощенном виде она такова. Давно состоялись поэты самой старшей генерации, в основном родившиеся в тридцатые годы. Евгений Евтушенко, Александр Тимофеевский, Евгений Рейн, Александр Кушнер, Виктор Соснора, Юнна Мориц, Евгений Карасев, Олег Чухонцев, Вячеслав Куприянов... Эти имена не нуждаются в представлении, и без них невозможно представить себе контекст русской поэзии конца ХХ века. Из более или менее современных последним необычайно богатым на поэтические дарования поколением стала поэзия «новой волны», нахлынувшая на читателя уже почти три десятилетия назад. По алфавиту: Евгений Бунимович, Сергей Гандлевский, Владимир Друк, Александр Еременко, Иван Жданов, Игорь Иртеньев, Александр Левин, Виталий Кальпиди, Бахыт Кенжеев, Тимур Кибиров, Илья Кутик, Виктор Коркия, Денис Новиков, Дмитрий Пригов, Лев Рубинштейн, Владимир Строчков, Михаил Сухотин, Алексей Цветков... Здесь не перечислена и половина знаковых имен, однако список уже внушителен. Как бы читатель ни оценивал того или иного автора этой волны, нельзя не признать за каждым из них поэтической индивидуальности. Все они творчески реализовались, многие стали заметными фигурами литературного процесса, у каждого из них свой голос. Это, в частности, значит, что даже убрав фамилии, только по стихам можно угадать их принадлежность тому или иному автору: Гандлевского не спутаешь с Приговым, а Сухотина с Цветковым. Текст говорит сам за себя — немаловажный признак эстетической состоятельности. Девяностые дали так называемое поколение «тридцатилетних». В отличие от предыдущей волны, где некие, пусть и довольно широкие, общие принципы все же можно было отследить (отторжение советского канона, повышенный градус иронии, густаяцитатность и др.), здесь уже не было схожей эстетической платформы, поэты объединялись критикой исключительно формально, «по паспорту». Стоит назвать тех, кого записывали в это сугубо умозрительное объединение, и тех, кто просто соответствовал ему по возрасту: Максим Амелин, Мария Ватутина, Дмитрий Воденников, Игорь Вишневецкий, ЛинорГоралик, Михаил Гронас, Сергей Завьялов, Виктор Зельченко, Иван Волков, Инга Кузнецова, Александр Леонтьев, Вадим Муратханов, Дмитрий Полищук, Андрей Поляков, Александр Переверзин, Борис Рыжий, Мария Степанова, Дмитрий Тонконогов, Глеб Шульпяков, Санжар Янышев... (некоторые из авторов ныне приближаются к пятидесяти годам). «Тридцатилетних» оказалось все же меньше представителей «новой волны». Не катастрофично, но заметно. И наконец, ближе к нашим дням, говоря о поэтах до тридцати пяти (сакраментальный дантовский возраст), следует признать, что эта группа выглядит меньше предыдущей и читательский резонанс в их случае скромнее*. В свое время главный редактор «Ариона», отвечая на вопрос о количестве современных поэтов первого ряда, заметил: «Думаю, как и в другие десятилетия, — не более десяти, а скорее — вдвое меньше. И смею уверить — в основном это люди немолодые. Точно уж не двадцатилетние. Да и тридцатилетние вряд ли в эту сборную попадут. Чтобы выйти на высший уровень в современной поэзии, надо долго работать»**. Еще категоричней о молодой поэзии заявил в проблемной статье главный редактор другого журнала, уже не поэтического, а литературоведческого: «...среди тех, кто пишет и публикует стихи, в возрасте моложе пятидесяти имен нет, есть колебания стиля» (курсив авт. — А.С.)*. Затем было сделано исключение лишь для М.Амелина — и тоже с долей скепсиса. Не случайно в недавнем интервью И.Шайтанов отмечает, что из статьи «И всетаки — двадцать первый...» чаще всего вспоминают именно емкую формулу о колебаниях стиля: «Таково мое ощущение современной поэзии. В индивидуальном, личностном плане она пока что не состоялась»**. Но даже и такое резкое суждение — не предел беспощадной критики. Иные квалифицированные читатели готовы предъявить счет едва ли не всей нынешней стихотворной продукции: «С филологической точки зрения современная русская поэзия зачастую неинтересна: язык у поэтов один на всех, очень мало языковых трансформаций, афористических формул, которые были бы усвоены языком. Поэтому иссяк жанр стихотворной пародии: пародировать нечего»***. Звучит как приговор. И хотя утверждение о едином на всех языке более чем дискуссионно, а лингвистические трансформации с афористическими формулами — далеко не единственное, что составляет вещество поэзии, все же мнение о тревожности ситуации вокруг и около российского Парнаса симптоматично. С приведенными суровыми оценками хотелось бы поспорить, но сделать это непросто. Возвращаясь к общей картине современной поэзии, придется признать: при детальном рассмотрении выясняется, что ее состояние вот уже лет десятьпятнадцать определяют представители старшего и среднего поколения. Молодые заметно уступают им и количественно, и качественно — их просто объективно меньше числом, и эстетические достижения у них пока не столь впечатляющи. Итак, оставляя в стороне раздающиеся время от времени заявления о сотнях выдающихся современных поэтов и притязания дилетантов разной степени культурной адекватности, тысячами обитающих на интернетстраницах, в итоге имеем известную ситуацию: молодых авторов — масса, а выделяющихся среди них — единицы. Прежде чем перейти к этим единицам, обговорим критерии отбора. Согласимся, авторов, в активе у которых найдется несколько удачных стихотворений, довольно много. Но одиндва или даже пять текстов у тридцатилетнего— еще не повод воспринимать его как сложившегося поэта. Он с равной вероятностью может состояться как творец, а может и не состояться. Поэтому здесь и сейчас имеет смысл обсуждать лишь тех авторов, кто: — регулярно публикуется в периодике или даже имеет изданные книги; — из года в год подтверждает определенный уровень стихотворного мастерства; — предъявляет сложившуюся поэтику, обладает узнаваемым стилем; — ставит перед собой определенные эстетические задачи; — замечен читателями и критиками. К последнему пункту можно добавить подпункт — «получение литературных премий», но он факультативен и фактически свидетельствует не о создании лауреатами нетленных художественных творений, а лишь об обилии премий и признании конкретных авторов той или иной частью литературного сообщества. Что, впрочем, тоже небезынтересно, особенно для изучения литературного процесса. И после подобного отсева окажется, что замеченных читателями и критикой молодых авторов немного. Расположим их имена по возрастному принципу: Алексей Порвин, Мария Маркова (р.1982), Григорий Медведев, Андрей Нитченко, Владимир Кочнев (р. 1983), Алексей Кудряков, Денис Безносов (р. 1988), Иван Козлов (р. 1989), Александра Цибуля (р. 1990). О стихотворцах от двадцати пяти и моложе сейчас вообще рано делать какиелибо выводы, поэтому Козлова и Цибулю пока вынесем за скобки обсуждения. По причине его выхода из активного литературного процесса, уберем из списка и некогда шумно дебютировавшего Нитченко. Получается, оставшиеся — на сегодняшний день в хронологическом смысле есть поколенческийтоплист второго десятилетия двадцать первого века. И в передовом отряде пока набирается менее десяти имен*. Шестеро — не поколение. Скорее, уместнее было бы говорить об отдельных авторах, пишущих словно вне или без своего поколения (по сути, даже двух поколений, родившихся в начале и в конце восьмидесятых). Да, по факту своего существования в литературном пространстве они представляют генерацию и говорят за нее, однако вырисовывается известная ситуация «и леса нет, одни деревья». Не хочется делать мрачные предсказания, но создается впечатление, что поэзия сползает в демографическую яму. Конечно, это худший вариант прогноза. Для оптимистов есть и лучший: быть может, условное «поколение восьмидесятых» просто медленно созревает и еще медленней проявляется*. Нечто подобное видно сегодня на примере реализации поколения семидесятых: в последние годы ряд авторов, которым в ту или иную сторону около сорока, пополнился новыми именами (новизна, впрочем, относительна, почти все они давно печатаются, но голос их окреп и стал заметен не так давно). Вспомним Александра Вергелиса, Олега Дозморова, Анну Золотареву, Владимира Иванова, Всеволода Константинова, Дмитрия Мурзина, Григория Петухова, Дмитрия Румянцева, Александра Стесина, Нату Сучкову, Ганну Шевченко. Нельзя здесь не упомянуть Алексея Колчева и Виктора Иванiва — увы, уже ушедших из жизни. Если сродившимися в восьмидесятые дело обстоит аналогичным образом, то в ближайшее время мы имеем шанс увидеть расцвет их поэзии. Во всяком случае, точность пессимистической или оптимистической оценки можно будет оценить, по историческим меркам, уже довольно скоро. Эстетически шестеро поэтов несхожи между собой. Только у Кочнева и Медведева есть некоторое пересечение в тематике и живой интерес к «социальному», что, впрочем, тоже не повод объединять их по такому довольно отвлеченному признаку в некую подгруппу. Тем не менее, нечто общее у всех шестерых имеется: ответственность. В данном случае — ответственность перед поэзией и вообще культурой. Обратимся теперь к конкретным стихам и посмотрим, какие письма идеальному читателю отправляют «восьмидесятники». Выбор пал на характерные для авторов и репрезентативные тексты. Они приводятся либо целиком, либо— ввиду немалого объема — во фрагментах (все цитируемые произведения опубликованы в периодике). Начнем с Григория Медведева, поскольку внешне его стихи наиболее «просты». Разумеется, простота их обманчива. Тематически Медведев пока редко выходит за пределы провинциального российского быта, где мало что меняется десятки лет. Эстетически же быт у него почти всегда переплавлен в поэтическое бытие, и автору удается подняться над ситуацией, изменить угол зрения, посмотреть на настоящее из прошлого или из грядущего, отстраниться от ограниченности повседневного существования. Стоит особо отметить, что из своего поколения Медведев едва ли не единственный, кто неподражательно воспринял сложный художественный опыт Олега Чухонцева — некоторые тексты автора по духу близки чухонцевским, особенно ранним. Это проявляется как в точности и одновременно многосмысленности слова, так и во внимании к деталям и реалиям: сохраняя узнаваемость и правдоподобие, они не превращают поэзию в сухую фактографию. Вспомним давнее чухонцевское «Начальник милиции вышел в отставку...», а затем прочтем следующее: В боковую плацкарту подсел сосед,
голова седая, двух пальцев нет,
с обветренным и грубоватым лицом,
сказал проводнице: буди под Ельцом.
Так и так, земеля, вот взял расчет
у себя на стройке, что делать, черт
его знает, кризис — пройдет ли, нет
к лету хотя бы? Молчу в ответ.
— А то баба моя собралась рожать,
говорю, не время, надо бы переждать,
ни в какую, хочу, мол, пока молода.
Потому и мотался тудасюда.
А теперь ни работы нет, ни хрена.
И куда мне с ней? Уж лучше б война.
На войне не стыдно, убьют, так убьют,
а живой вернешься — вообще зер гут.
Бабе легче — та может родить,
ну а намто куда себя применить?
если ты не хапуга и я не бандит.
Да, бабе легче, она родит.
Остается война, либо жить в стыде,
только война неизвестно где. —
Постель он не брал, навалился на стол,
не знаю, заснул ли — я раньше сошел. По мастерству психологического рисунка и приметам времени и места здесь «все знакомо до боли», но перед нами больше, чем зарисовка с натуры: Медведев дает символическую картину «Встреча Народа с Поэтом». Художник ничем не может помочь соотечественнику в обыденной жизни, однако способен выслушать, понять и сочувственно воплотить его портрет в поэтическом слове. Социальный нерв постоянно дает о себе знать и в поэзии Владимира Кочнева. Автор, впрочем, отнюдь не замыкается в рамках старой темы страданий народа. Есть в его поэтическом арсенале и исполненные по японским канонам созерцательные миниатюры, и любовная лирика, и развернутые эпические повествования в стихах. И все же особенно узнаваемы и впечатляющи у Кочнева «остросюжетные» верлибры, где за современным изобразительным рядом проступают черты вневременной притчи: Я видел по телевизору
Как взбесился слон, выступавший в цирке
Сперва он наступил на дрессировщика
А после на парочку клоунов
Оказавшихся рядом
Люди рванули от него кто куда
И выглядели при этом не лучше
Стайки тупых обезьян
А один (его потом назвали храбрецом и героем)
Попытался даже закрыть перед ним ворота
Но слон взмахнул хоботом
И герой отлетел словно бумажный лист
Слон вырвался на улицу и побежал
Он весело трубил
Расталкивая машины, автобусы
Давя пешеходов
Возможно, он добежал бы до родных джунглей
Но через пару кварталов его застрелили
Тем не менее
Слон победил
Хотя бы раз в жизни
Он почувствовал себя слоном
А кто бы из вас знал
Как мне хочется
Почувствовать себя человеком
Пуант сочинения в соответствии с риторическими правилами подстерегает читателя в конце, последние три строки переносят нас на новый уровень осмысления ситуации, занимательная страшилка из мутного медийного потока, воспринимаемая вчуже, мгновенно становится развернутой метафорой глубоко личной внутренней боли. Отвлечемся от явных примет сегодняшнего времени и перенесемся теперь в радикально иной художественный мир Алексея Порвина. Плоть от плоти петербургской школы, он пишет так, словно всего остросовременного и социального вообще не существует — ни в действительности, ни в искусстве. Равно далеки от него и пост и постпостмодернистские новации. Реален только воздух культурной столицы, увиденный сквозь слегка замутненную оптику: Люби облака, находящие дом,
не думать себе — вели,
приводит к чему — нарастающий шум
катерагдето вдали:
расшатаны рыбки, скрепившие мель
с прозрачностью световой
(на месте постройки — растущая муть
не приютит никого).
Так вот отчего облака убыстрять
решили свой плавный ход:
ведь скоро не станет приветливых стен,
домик в ничто перейдет.
Но домик — не падает, держится на
невидимом крепеже:
твое любование — не расшатать
и не ослабить уже.
В каком веке обитает лирический герой — в двадцатом, девятнадцатом?.. Размытость временных и пространственных границ принципиальна, внутри мира Порвина драгоценно провозглашенное еще классиком невыразимое, оттого и форма в конкретном стихотворении согласуется с испаряющимся, как снежинка на ладони, содержанием: рифмы в лирическом высказывании по большей части провокативно неточны. Линия, начатая Кушнером и продолженная Пуриным, теперь переходит в руки Порвина. Заметно даже не утончение, а истончение благородной петербургской поэтики: настолько эфемерна улавливаемая стихом материя, что она уже почти на грани исчезновения. Нечто похожее наблюдается и в поэзии Марии Марковой — своего рода расфокусированность взгляда на мир и отстраненность от назойливо конкретного и земного. Впрочем, иной раз оптика автора меняется, и тогда он обретает «фасеточный», по определению Арсения Тарковского, взгляд, одномоментно обнимая взором множество разных предметов и явлений. Тут главное не затеряться в обилии причудливых впечатлений. Наиболее интересными у Марковой представляются стихи не про свое, личное и интимное, а те, где делается смелый выход за пределы микромира: В дом входя, о притолоку ударься
лбом, высокой жизни прерви полет.
Ты сегодня вернулся на Землю с Марса.
По домам распущен военный флот.
У кровавых цинний одно качанье
на уме, вращенье, в глазах темно,
туч ползущих пар, выкипает чайник,
можно чаю, не рано ли так темно.
Нынче рано спускается ночь, звезда нам
отказала в милости, скуден жар,
потому так холодно жить землянам,
а куда прикажете нам бежать.
Ты же видел, осквернена планета,
хризопраз погас, потускнел берилл,
только летом жалкие вспышки света,
будто ктото в сумерках прикурил,
огоньков дрожание, хороводы
бледных струек воздуха, пелена
замутненная на глазах природы,
безмятежные страшные бельма сна.
Острова уходят зимой под воду,
сокращается суша и ветер тих,
но и мы — сосуды золы и йода —
отдаленно похожи судьбой на них.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
У кровавых циников стало хлебом
обсуждать, что не было нам преград,
но теперь мы заперты целым небом,
пешими скитаются мор и глад.
Мор и глад — твои, возвращенец, братья,
с молоком впитали вы кровь Земли,
земляное вскоре наденешь платье —
рукава в траве и подол в пыли,
а о звездной пыли, о звездной воле
вспоминать вернувшимся не с руки,
посмотри, как светятся в чистом поле
плазмолампсферических маяки. Исторически стихотворение — отдаленный литературный потомок «Ламарка» Мандельштама, их связывают темы культурной деградации и космического ужаса, воплощенные в череде ярких метафорических картин. Канон Серебряного века вообще и мандельштамовская интонация в частности определяющи для Марковой. В то же время голос этой культурной традиции раздается в ее стихах пусть и различимо, но приглушенно — эпоха на дворе иная. Поэзия Алексея Кудрякова также подчеркнуто отстранена от суетного. Без тени иронии философствует его лирический герой. Он самоуглублен и мало интересуется социальным. Персонажных, а тем более игровых стихов здесь не найти. Кудряков посерьезному религиозен, и его миросозерцание выражается в стихах не декларативно, а, благодаря живому ощущению связи слова с природой, логоса с космосом, истинно поэтически. Таково стихотворение «Мозаика» с эпиграфом из «Осенних озер» Михаила Кузмина: «Что сердце? огород неполотый...» Но если у клариста под флером библейских мотивов и образов зачастую реализуется тема интимноэротическая, то Кудряков обращается к образу возделанной земли явно в религиозном смысле: Не огород — скорее, вертоград
непроходимый иль цветник заброшенный:
начало запустения, разлада...
Богогородник урожаю рад,
для праведных взрастил небесный Сад,
но, пустоцветная, что луг нескошенный,
душа распаду собственному рада.
Переплетения кустов и трав —
о, как пушицы фонари вблизи горят! —
мне преграждали путь, когда упрямо
я брел сквозь заросли... Душа, вобрав
всю соль земли, иных взыскует прав:
тесна закона каменная изгородь,
когда за ней открыта панорама.
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
Как тонок увядания узор!
И как догадка, ставшая архаикой:
недуг и совершенство — побратимы, —
горька... Но если это так, то взор,
души болящей оправдав позор,
пусть восхитится листовой мозаикой,
чье разрушение необратимо.
Генетически стихи Кудрякова имеют непростую родословную, где заметно воздействие то уже упомянутого Кузмина, то Заболоцкого, то Бродского, а некоторые его тексты словно бы написаны с учетом исключительно плодотворного, но все еще недостаточно известного публике опыта Сергея Петрова. Так или иначе, он опирается на рефлексивнофилософскую линию русской поэзии ХХ века. Из всех шестерых авторов Денис Безносов, пожалуй, менее всего обязан отечественной поэтической традиции. Его корни — в европейском авангарде и модерне. И если в русской литературе автор выглядит неким экзотом, то выразительные возможности русского языка он использует как мало кто в его поколении. Поэтический мир Безносова строится на парадоксе: бесплотное пространство лингвистических и формальных абстракций, сознательно очищенных от конкретных национальных и культурных примет, воссоздается с удивительной тщательностью мелкой техники. С известной долей осторожности можно определить наиболее важный жанр поэта — экфрасис, только описывается здесь то, чего на белом свете вообще не может быть: перед нами игровое описание воображаемых картин, предметов и субъектов. Здесь на событийном уровне зачастую ничего не происходит, все действие, по сути, переводится в захватывающие приключения синтаксиса: в тот день предположительно без рождества христова
косвенного когда мелом на мокрой кромке магнитной ленты
написана была комната старая деревянная мебель
вдоль стен ее два шкафа один с книгами другой для одежды
стол четыре стула диван напротив с желтой обивкой и странным
узором напоминающим восточный такое же кресло
рядом оставленная на столе посуда напоминает
о существовании человека как отдельного биологического вида
было холодно лаяли собаки в углах нарастала плесень
внезапно зажегся свет открылась дверь и вошли люди
два маленьких без каких бы то ни было отличий
человека странно одетых резкие движения лица пустые
безразличные и внесли в комнату на руках тяжелый
некий предмет и оставив его на полу удалились Приведена начальная строфа стихотворения «Комната» (всего их четыре). Интересно, что уходя от национального, Безносов в конечном итоге его утверждает: подобные словесные конструкции, которым трудно подобрать аналоги в русской поэзии, демонстрируют неисчерпаемые возможности русского языка. Итак, шестеро поэтоввосьмидесятников. Пусть читатель сам судит, складываются ли их голоса в стройный хор и имеет ли смысл говорить о формировании «поэтикиXXI». Отметим лишь следующее. При всем отличии друг от друга, каждый из группы обладает собственным мелосом и опирается на литературную традицию. Какую именно — особый вопрос, ибо традиции и их глубина разнятся, но они есть. Чухонцев и Гандлевский у Медведева, лианозовцы и Чемоданов у Кочнева, петербургская школа у Порвина, Серебряный век у Марковой, Кузмин, Заболоцкий и Бродский у Кудрякова, западный и русский авангард и наиболее радикальный модерн у Безносова... Они пришли не из ниоткуда, чтобы уйти в никуда, а выросли на определенном гумусе. Именно это обстоятельство и позволило им выделиться на общем фоне своих сверстников и начать возводить на том или ином фундаменте свои поэтические строения. Нет, это не «Дом Искусств», не «общежитие поэтов» и не новый «поэтический микрорайон». Это отдельно стоящие на довольно заметном расстоянии друг от друга жилища неодинаковой высоты и выстроенные из разных материалов. Но в каждом конкретном случае видна сознательная долгосрочная работа. А в нынешних условиях это уже немало. Присоединится ли ктото еще к названным шестерым для культурного строительства? Хотелось бы надеяться. __________________________________________________________________________________________________________________ * Вышли четыре тома за 2010–2013, готовится пятая книга. Об этом проекте, о его задачах и проблемах см.: А.Скворцов. Живой контекст. Заметки составителя поэтической антологии. — «Арион» № 3/2014. * Не собственно поэтические, а внелитературные феномены сколь бурной, столь же локальной и кратковременной популярности некоторых молодых авторов здесь не затрагиваются, они «проходят по иному ведомству» — см.: А.Саломатин. От кича к кэмпу (о стихах Веры Полозковой и Алины Кудряшевой). — «Вопросы литературы» № 5/2010. ** Разговоры с Андреем Пермяковым: Виталий Пуханов, Алексей Алехин. — «Волга» № 9–10/2009. Вообще, для ответственного литератора подобные рассуждения естественны. Достаточно привести мнение Юрия Левитанского, высказанное лет за сорок до наших дней: «Свой слог имеют только настоящие писатели, настоящие поэты. Настоящих поэтов не так много. Во всяком случае, трехзначными числами количество их не измеряется — двухзначных более чем хватило бы, чтобы сосчитать их». — Ю.Д.Левитанский. «Сей род шуток...» — Советская литературная пародия. В 2х т. Т. 2. — М.: Книга, 1988. * И.Шайтанов. И всетаки — двадцать первый... Поэзия в ситуации послепостмодерна. — «Вопросы литературы» № 4/2011. ** Поэтическая критика сегодня. Первая часть. С И.О.Шайтановым беседует Евгений Коновалов. — «Эмигрантская лира» № 1(9)/2015. *** Вл.Новиков. «Жизнь стала интересовать меня больше, чем литература». — «Лиterraтура» № 43/2015. * Читательское отношение автора статьи к названным шести поэтам в данном случае неважно. Ктото ему более близок, ктото менее — речь идет об именах, заслуживающих осмысления и разговора вне зависимости от индивидуального вкуса критика. *Культурные, социальные и психологические причины столь медленного роста молодых авторов здесь не обсуждаются, они заслуживают отдельной статьи. Кроме того, этого вопроса уже неоднократно приходилось касаться (см., например: А.Скворцов. Дезориентация на местности. — «Вопросы литературы» № 5/2008). В данном случае мы принимаем ситуацию малого числа имен как данность.
|
|
