 |
ГРУППОВОЙ ПОРТРЕТ
№3, 2015
Юрий Казарин, Аркадий Штыпель
Юрий Казарин: АЛЕКСАНДР КУШНЕР
Когда тебе под шестьдесят, твой поэтический хаос упорядочивается и обретает черты космоса. Поэтический хаокосмос — это прежде всего ты сам по себе как таковой. Плюс десятки поэтов (и «поэзий»), без которых твое существование было бы неполным, более неопределенным и тоскливо одиноким. Мое «сегодня» невозможно без Рильке, без русского Золотого и Серебряного века, без Мандельштама. Но чем бы я был без современников: А.Тарковского, А.Кушнера, О.Седаковой, Ив.Жданова, П.Чейгина, А.Алехина, Д.Новикова, А.Парщикова, О.Дозморова, С.Шестакова, Вл.Казакова и многих других? Поэтическая инициация, быть может, вещь надуманная, эдакий полулегендарный факт истории культуры («Старик Державин нас заметил И, в гроб сходя, благословил...»). Но вот автоинициация, осознание себя стихотворцем — событие важнейшее в жизни поэта, которое случается както само собой, но также с помощью другого, инициатора, и не одного. Среди тех, кто сыграл такую роль в моей судьбе, одним из важнейших был Александр Кушнер. В провинции с книгами всегда было плохо: и с изданием, и с приобретением сборников московских и питерских поэтов. Я прожил в Екатеринбурге всю жизнь, за исключением шести лет службы на Северном флоте и университетской работы в Индии. До 1978 года я был «поэтически одинок»: учился после демобилизации на филфаке, где стихи писали многие, но я почему-то всегда оставался в стороне от энтузиастов студенческого стихосложения. Читал все, что было заложено в программу курса истории русской литературы (имена Ахматовой, Мандельштама и Пастернака произносились в ту пору преподавателями почти шепотом, без стихотворных цитат и декламации шедевров). Спасали книжные магазины, где, если подбежать к открытию, можно было купить что-нибудь стоящее. Так я стал обладателем моих первых книг Кушнера: «Письмо», «Прямая речь», «Голос», «Канва», «Таврический сад», «Дневные сны», «Живая изгородь»... Самой первой была «Голос». Голос Александра Кушнера. Голос, который звучал и был совершенно не похож на «советские» стихи: С той стороны любви, с той стороны смертельной
Тоски мерещится совсем другой узор:
Не этот гибельный, а словно акварельный,
Легко и весело бегущий на простор... Я их читал прямо в магазине: на улице дождь, и сигареты кончились. О боль сердечная, на миг яви изнанку,
Как тополь с вывернутой на ветру листвой,
Как плащ распахнутый, как край полы, беглянку
Вдруг вынуждающий прижать пальто рукой... Я словно почувствовал волну света, прошедшую сквозь меня из золотого прошлого — Жуковский, Батюшков, Пушкин, Баратынский, Тютчев, Фет — в мое настоящее, становящееся без какихлибо усилий души будущим: Проси, чтоб дунуло, чтоб с моря в сад пахнуло
Бодрящей свежестью волн, бьющихся о мыс,
Чтоб слово ровное нам ветерком загнуло —
И мы увидели его ворсистый смысл... Из книжного магазинчика я вышел другим человеком. Стихотворение Кушнера открыло мне глаза, разомкнуло слух и укрепило душу: в поэзии нет вчерашнего дня — есть вечно длящийся белыйбелый день, и это день из будущего. В литературе есть учителя и ученики. В поэзии все — учителя, и все одновременно — ученики. Можно научиться рифмовать, строить композицию, работать с ритмом. Можно заимствовать тематику (микротемы, точнее), образы. Можно научиться моделировать метафорику стихотворения. Можно экспериментировать с просодией, музыкальностью, с фоносемантикой, анаграммой и аллитерацией. Но нельзя научиться гармонии и красоте — т. е. художественной сути стихотворения. Александр Кушнер — создатель собственной поэтической гармонии и красоты, притом что он — «традиционалист»: его поэзия эвристична прежде всего смысловым и этикоэстетическим наращением поэтической традиции. Есть стихотворцы, которые ищут новый путь — оригинальный, эффектный. Есть стихотворцы, которых путь находит сам. Но! Поэт сам себе путь. Вероника Зусева в своей недавней статье пишет, что «у Кушнера есть очень трогательное доверие к вечности» («Арион» № 1/2015). Уточню: вечность Александра Кушнера имеет множественное и комплексное содержание. Вопервых, вечность как хронос и топос культуры, литературы и поэзии. Вовторых, вечность как жизнь человека, ощущающего себя одновременно и смертным, и бессмертным («Я бессмертен, пока я не умер...»), — это вечность персональная, антропологическая. Втретьих, вечность социальноисторическая (вечность цивилизации, этноса, страны — вечность коллективная). Вчетвертых, вечность как категория астрономическая, космическая, вселенская. Впятых, может быть главная, вечность как основа поэзии Кушнера — вечность архетекстуальная. Все поэтические тексты (и филологические в том числе) А.Кушнера ориентированы на архетекст. То есть на текст глобальный, совершенный и образцовый, к воспроизведению очертаний и качеств которого стремится всякий пишущий. Прямо говоря, архетекст — это текст Бога; образ такого текста живет и постоянно работает в сознании поэта. Связь стихотворений Кушнера с архетекстом очевидна: она реализуется и текстуально, и лингвистически, и эстетически, и духовно. Поэт — дитя опыта и личного, и коллективного. В стихах Кушнера для меня наиболее важными оказываются попытка обновления, наращения и продления традиции; множественная гармония языкового, просодического и смыслового (от физики древних греков до метафизики Тютчева и Целана); онтологическая неизбежность (читай — роковая) появления стихотворения как факта прежде всего культуры поэзии. Одним из наиболее главных для меня качеств его поэзии и сегодня остается надтерриториальность: «всеместность» звучания и смысла. В семидесятые это свойство его стихов меня буквально спасло от «краеведческой поэзии» уральских стихотворцев — нонконформистов той поры. Кушнер показал мне, как можно в пределах и в границах личностной лирики создавать поэтические смыслы открытой структуры. Накопленная герметичность, закрытость вдруг отворяется множественным сиянием свободного как дух смысла. Зажечь огонь — из тьмы на свет
Лесной выманивать балет,
Летят прозрачные сильфиды,
Крылатый мусор, мошкара,
Плащи, манжеты, веера,
Ночные бабочки из свиты... Или: Евангелие от куста жасминового,
Дыша дождем и в сумраке белея,
Среди аллей и звона комариного
Не меньше говорит, чем от Матфея... В первом отрывке Кушнер сталкивает различные стилистические пласты времени — и освобождает в этом словесном взрыве («балет», «сильфиды», «выманивать», «мусор», «мошкара», «манжеты» etc) — глобальный смысл времени. Поэтическая стилистика — это языковое вещество времени. Во втором фрагменте поэт превращает предметное, конкретное и вещественное в метафизическое, вечное, безмерное. Стихи должны быть красивыми. Кто это сказал?.. Сегодня понимаю, что стихотворения Александра Кушнера в семидесятых—восьмидесятых давали мне и дают до сих пор образцы просодическосмысловой красоты и гармонии. Вышло так, что его стихи накрывали меня своей «поэтической волной» дважды: в семидесятых и сейчас, в десятых годах нового века. Его книга «Мелом и углём» (2010) удивила меня страстью и мужеством познания и называния смерти. Смерти — сквозь жизнь и любовь. И — познанием любви и жизни сквозь смерть. Современный Кушнер это поэт иного, обновленного поэтического зрения, слуха, говорения и мышления. Обновленного — в значении усиленного энергией зрелости и мудрости. Новый Кушнер — это и новый голос: оголенный, освобожденный от готовых форматов традиции. Сегодня очевидным оказывается движение этого голоса от многомерности строфы к безмерности цельного текста, объемлющего такие поэтические универсальные категории, как жизнь, смерть, любовь, дух, Бог, время и пространство. Метры и ритмы Кушнера синтезировались в новый устойчивый и разом свободный от метрической монотонности ритм. Это ритм стихотворения, наполненного голым голосом и прямотой мысли. Поэтическое прямоговорение — вот, на мой взгляд, доминанта современного Кушнера. Такое прямоговорение есть выражение Неизъяснимого. Слепые силы так сцепились,
В какойто миг сложились так,
Что в наше зренье обратились
И разглядели вечный мрак... Думаю, сегодняшний Кушнер — один из самых мужественных поэтов. Он не делает «зашаг в смерть, в инобытие», но открыто и глубоко вглядывается в то, что сам когдато назвал «другой стороной» предмета и мира. В свое время, работая над очерком о поэзии Александра Кушнера, я извлек из его книги «Стихотворения, статьи о поэзии» (в ней 338 стихотворений) 126 контекстов, выражающих концепт «невыразимое», — весьма наглядное подтверждение и без того очевидного факта, что Кушнер — поэт не только мира предметного, но и метафизического; причем, в последних публикациях наблюдается явное преобладание этого ключевого концепта. Взгляд поэта уходит вглубь, как бы упираясь в метафизические границы мира. В далеком 1975 году я и предполагать не мог, что когданибудь буду сотрудничать с этим выдающимся поэтом. Сегодня Александр Кушнер — постоянный автор журнала «Урал», где я работаю в отделе поэзии. Мы переписываемся, и я постоянно удивляюсь поэтической смелости и невероятному трудолюбию этого человека. Поэта, который в творчестве своем монолитен и верен своему художественному чутью. Поэта, создавшего свой этикоэстетический сценарий стихотворения, оригинальный и одновременно общечеловеческий. Поэта, неподвластного моде. Поэта как такового. Аркадий Штыпель: ВЛАДИМИР СТРОЧКОВ Для меня в поэзии важнее всего совсем другое, то, чего сам бы я никогда не написал, что заведомо не пришло бы мне в голову. Я говорю, устал, устал, отпусти,
не могу, говорю, устал, отпусти, устал,
не отпускает, не слушает, снова сжал в горсти,
поднимает, смеется, да ты еще не летал,
говорит, смеется, снова над головой
разжимает пальцы, подкидывает, лети,
так я же, вроде, лечу, говорю, плюясь травой,
я же, вроде, летел, говорю, летел, отпусти,
устал, говорю, отпусти, я устал, а он опять
поднимает над головой, а я устал,
подкидывает, я устал, а он понять
не может, смеется, лети, говорит, к кустам,
а я устал, машу из последних сил,
ободрал всю морду, уцепился за крайний куст,
ладно, говорю, но в последний раз, а он говорит, псих,
ты же летал сейчас, ладно, говорю, пусть,
давай еще разок, нет, говорит, прости,
я устал, отпусти, смеется, не могу, ты меня достал,
разок, говорю, не могу, говорит, теперь сам лети,
ну и черт с тобой, говорю, Господи, как я с тобой устал,
и смеюсь, он глядит на меня, а я смеюсь, не могу,
ладно, говорит, давай, с разбега, и я бегу. Это старое стихотворение Владимира Строчкова, напечатанное в самом первом номере «Ариона» в 1994 году, давно уже стало хрестоматийным в том смысле, что вряд ли найдется читатель стихов, который бы о нем не помнил. Я в нем усматриваю формулу поэзии вообще и формулу поэзии Строчкова в частности. Ключевое понятие этой формулы — усилие. Строчков именно что поэт усилия, он разрывает отвердевшие словеса на морфемы и непредсказуемым образом сцепляет их наново. Ну вот, например: В пещереп угловы, где днем согнем,
а за ночь разогнится понемногу,
спросунок мыслица вползаеца и в нем,
душой елозая, завернутая к Богу,
о постных тщах насуточных думясь,
о Даждьнамднесе и о Долгинаше,
довлеет жлобу дня и мысляную мазь
молезненно втирает допозднаше. Такие словесные конструкции существенно отличаются от того, что мы называем каламбурами. Потому что каламбуры обычно запечатлевают слету схваченные фонетические сходства, а в стихах Строчкова мы имеем дело с усилием, устанавливающим двойные, тройные смыслы перекореженных, «изуродованных» слов. Надо сказать, что это умножение смыслов далеко не всегда лежит на поверхности, и от читателя требуется встречное усилие, вознаграждаемое радостью узнаванья. Взять хотя бы тот же «пещереп угловы». Если сказать попросту: «череп головы», то, несмотря на некоторую настораживающую и провоцирующую странность — если череп, то уж заведомо головы, — никаких далеких ассоциаций этот череп не вызовет, разве что вполне тривиально припомнится «прими сей череп, Дельвиг», или «бедный Йорик», или, поизощренней, «череп коня». В конструкции Строчкова очевидно угадывается платонова метафора, вывернутая наизнанку: не мы в пещере, а пещера в нас, в нашей «углове». А эта самая «углова» поневоле обращает нас к углам и угловым жителям русской литературы — и выбегают из углов угланы... Вот так и получается: у него два слова, а я об этих двух уже написал восемьдесят. А ктото и больше написал бы. Конечно, он занимается не только сращиванием слов; вот, казалось бы, простейшая бытовая зарисовка, но опятьтаки переворачивающая привычный стереотип. Цыганка
в синтепоновой потертой куртке,
в сером пуховом платке,
коротконогая, тяжелая, усатая,
подошла,
хриплым тенором спросила прикурить.
— А чего же погадать не предлагаешь?
— А того, что тебе, дорогой, уже гадать поздно.
И ушла, прикурив,
медленно мотая подолом. Вот и не верь им теперь,
цыганкам. Мне могут, конечно, возразить: ну и что? Ну, был такой случай, и автор его верлибром законспектировал. Но ято совершенно уверен, что никакого такого диалога не было, что этот диалог сконструирован поэтом в воображении. Стихотворение это опубликовано, кстати, тоже в «Арионе», в № 2/2011. И вот, из той же подборки, «Общевойсковое». Один отдельно взятый отделенный,
тем паче взводный, может быть, вселенной,
светить и расширяться без конца.
У каждого в душе свои сверхструны,
возникшие, пока мы были юны,
и первовзрыв от первого лица.
В любом простом ефрейторе так грозны
галактики и самой разной звёзды
светимости и тож величины,
у каждого из нас свои квазары,
и каждый отвечает за базары,
свои, от рядовых до старшины.
. . . . . . . . . . . . . . . . .
И каждый тепловую смерть вселенной
в себе несет, грядущий незабвенный —
и генерал, и маршал, и солдат,
ведь умирая — зазубри, дубина —
монады мы, нам целый мир чужбина,
будь мы хоть кто, хоть ротный, хоть комбат. И здесь мы видим такое же усилие: сращениестолкновение уже не частей слов, а разных слоев языка — армии, астрофизики, натурфилософии и просторечия. Я вообще не люблю выхватывать из стихов отдельные яркие цитаты, а в случае Строчкова (как и любого другого современного сильного поэта) никакой фрагмент стихотворения не самодостаточен. Как заметил когдато Владимир Губайловский (эти слова вынесены на обложку книги «Наречия и обстоятельства», М., НЛО, 2006), «Строчков пишет... так, как будто опускает руку в мусорную корзину и достает из нее все, что захватит, никак не «фильтруя базар», то бишь не поверяя языковой сор по стилевой и ценностной шкале. Вы живете на свалке? Ну так и получите по полной». Из-за склонности к такой вот каскадной клоунаде, дразнилкам, пародиям — Ползет тоскою повсеместной
неожидание Мессии,
и спит Солдатом Неизвестным
страна Немытая Россия.
Ползет полночная отрава,
и снега тут зимой не купишь,
как будто жизнь, качнувшись вправо,
сложилась в кукиш, — Строчкова иногда называют постмодернистом. Вообщето, мы все, без исключения, постмодернисты, ибо живем в эпоху постмодерна, когда вроде бы все уже сказано, никакая принципиальная новизна невозможна и остается только так и эдак тасовать уже имеющуюся колоду. Так это или нет, для меня сейчас не столь важно, важно другое. Я уверен, что от нашего времени останутся прежде всего разного рода поэтические хулиганства, обращенные к текущему моменту, а стихи, обращенные, так сказать, к вечности, забудутся. Для того чтобы идти против инерции красивых слов, инерции «хороших стихов», нужно приложить усилие, и у Строчкова это получается. В заключение одно из любимых, также опубликованное в «Арионе» (№ 2/2005): Физкультурница в майке и пышных трусах
мне приснилась в неполных мальчишеских лет
этак надцать; тугие ее телеса
посулили блаженство, оставили след
на измятой простынке, в смятенной душе
и несметных подвалах сырого ума.
С той поры баснословной минула уже
голословного времени тьмущая тьма,
лет, наверное, сят, и, наверное, сыт
всем по горло: из чувств — только скука и страх,
но все помнится тот восхитительный стыд,
физскульптурница та в несюсветных трусах. Чтобы так и о таком написать, необходимо усилие. И, как это ни тривиально, талант. В 1994 году у Строчкова вышла книга «Глаголы несовершенного времени. Избранные стихотворения 1981—1992 годов», в 2006-м «Наречия и обстоятельства» со стихами 1993—2004 годов. Хотелось бы увидеть следующую, не дожидаясь завершения очередного двенадцатилетнего цикла...
|
|
