 |
ГОЛОСА
№2, 2015
Олеся Николаева
ОСЕНЬ
Ловлю унылою порой осипший голос колоколен,
И даже мысленный герой простужен и безвольем болен.
Зачем он смотрит в никуда, покуда сад свои манатки
Разбрасывает без стыда, дрожа в осенней лихорадке? О чем он думает, о ком, пока хандрит, пока таится?
И хлюпает под башмаком, и капает на роговицу.
Но если вычесть то и так, отнять и разделить – в итоге
Останется такой пустяк, каприз в простудном эпилоге! Ель в насморке, в ознобе клен, и дуб промокший перекошен.
А он как будто опален, и выстужен, и навзничь брошен.
Но если скажет он – лови его температурный морок:
Не ищет славы и любви герой, которому за сорок. Ни благосклонности купцов, ни места теплого, ни пуза,
Но связи с духами отцов и с миром ангельским – союза.
В своем тумане, как в дыму, он ищет выхода устало.
И горе, если эту тьму не Бог послал, а ночь настала! ПАСТЕРНАКОВСКОЕ ПОЛЕ Продали, разделив на доли,
Овраг, святой источник скрытный
И пастернаковское поле
Под вип-застройку, рай элитный. Где надышала ночь туманы,
Простоволосая, босая,
Заборы встали, будки, краны,
Рубя пространство и кромсая. И странно – привкусом измены
Стал даже ветер мазать губы:
Контейнеры, времянки, стены,
Бульдозеры, столбы и трубы. Лицо пейзажа, как от боли,
Скукожило, перекосило,
И ангелов земли и воли
Загнал монтажник под стропила. К утру они своей бедою
С небесной делятся артелью:
Прикрой нас дымкою седою,
В снега зарой, смешай с метелью. И льдом задрай все дыры, норы,
А для победной укоризны
Яви завьюженные горы
И первозданные белизны! И пусть корявый можжевельник
с кустом Синайским ищет сходство.
И пусть почует вип-насельник,
Чье Царство тут и чье Господство! ОСЕННИЙ ПСАЛОМ Осенью говорят деревья, от куста передают кусту:
Оставь себе лишь себя, оставь себе простоту,
Готовься к бедности, к сирости, к холодам, к Рождественскому посту:
Осыпаются листья, отрываются пуговицы, ветер к ночи все злее.
Все у тебя отберут – роскошь, молодость, красоту,
А кураж и сама отдай, не жалея. Нитки висят, лохмотья, прорехи в кроне, дыра
Прохудилась в роще, густоволосой еще вчера,
И не надейся: готовься, уже пора –
К скудости, к безголосым птицам, на руках цыпки.
Только б концы с концами свести! Иней уже с утра.
Да, но и бедность тоже умеет играть на скрипке! Так говорят деревья, так говорят кусты:
Есть и у нас псалмы, есть и у нас персты,
И стоят посреди зимы, как в пустынном зале.
Музыка чуть слышна, и рифмы совсем просты:
Вот, мы протягиваем вам руки: смотрите, они пусты,
Все мы отдали вам и ничего не взяли! ПАМЯТИ ГЕНЕРАЛА АЛЕКСЕЕВА В тысяча девятьсот восемнадцатом от Рождества Христова году
Генерал Алексеев в температурном бреду
Борется с инфлюэнцей, затыкает ей рот: молчи же!
Давит ей на глазные белки,
Рвет на ней струны, выдирает с мясом колки:
Ладонь у него в крови, и в печени у него грыжа! Но жар плавит мозги, скукоживаются в огне,
Свиваются черным дымом, сливаются в вышине
Золотокудрый ангел, всадник на черном на коне
И Государь император – самодержец Российский,
Польский, Финлянский, Казанский – впрок
Жара нагнали, кровь стучится в висок,
И генералу на грудь давит крест мальтийский. И Государь перед ним как вживую – атлант, гигант:
«Ваше превосходительство, генерал-адъютант,
Вы хоть не предадите?» И словно жало:
«Вы ж не из христопродавцев! Не тать, не зверь!» —
«Ваше величество, полно, к чему теперь?» –
Так отвечает кто-то голосом генерала. Генерал Алексеев кончается! Тиф, пневмония, круп.
Он смотрит и смотрит в небо, как пруд, как труп,
Не моргая, руки по швам, и убиты нервы.
Только отблеск кровавый из-под открытых век –
Там горят синим пламенем девятнадцатый век,
И двадцатый век, и век двадцать первый. Там горят Предел Богородицы, Царский род,
Юнкера, офицеры, солдаты, крестьянский сход,
Круг казачий, хохляцкий шлях, иерейское сердце,
И дворянские идеалы – и стать, и масть,
И купечества честное слово, и почвы власть,
И монашеский дух вольнолюбца и страстотерпца. Догорай, умирай и воскресни! В знак этой вины
Осаждай снова Плевну, пройди три стены, три войны,
У черты роковой помолись Приснодеве Марии,
Доложи Государю: «Подавлены бунтовщики,
И пожары потушены, и при параде полки
Царской армии генерала от инфантерии». * * * Осенняя Москва как студия:
С искусственной подсветкой видно,
Как тошно ей от словоблудия
И как она себе обрыдла. И даже там, в небесной вольнице,
Фальшивят, что ли, музыканты?
Она томится, беспокоится
И глушит антидепрессанты. А то с глазами малахольными
В лихие ввяжется затеи,
Но с демонами алкогольными
Она себе еще мерзее. Но лишь угомонится, спящая
Сквозь сон расслышит еле-еле:
«Здесь жизнь совсем ненастоящая
В гальванизированном теле! Вставай, кусай, как грушу сочную,
Располагайся где попало:
Уткнись в ладонь дальневосточную,
В плечо Сибири, в грудь Урала! Там русский космос о народе, о
Любви пасхальной – ночью звездной,
Там старцем Федором юродиво
Стал император венценосный! Иначе все утратишь! Впущена
В жизнь вечную, войдешь нелепой,
Как эмбрион, в утробе сплющенный
Бандажным швом, корсетной скрепой».
|
|
