 |
ГОЛОСА
№2, 2015
Юрий Казарин
* * *
Просторно. Пусто. Только снег
растет, как яблоко без кожи.
А если в поле человек,
то это – бог. Не наш. Прохожий.
Но видно, что мужик хороший,
но с топором, и тащит жердь
сосновую, и за порошей
слегка на нашего похожий,
как на мороз похожа смерть. * * * На восток течет дорога
и на запад – вдоль реки.
Спой мне птицу, дай мне Бога
доброй смерти вопреки.
Снег возьмешь – и он сожмется,
как сердечко – в кулаке:
смерть живому остается –
мертвый ходит налегке.
Спой мне холода немного,
спой мне ветер, облака.
На восток течет дорога –
и на запад, как река. * * * За трясогузками в Китай –
переписать моря и сушу,
забор, синицу и сарай.
Снег смертью вывернут наружу –
как много письменности в стужу:
сороки, сойки, красный край
рябин. В меня перебегай
из смерти прямо в птичий рай.
Перелетай, перелетай
из сердца в душу. * * * В окнах качели
неба и бога.
Ночью в метели
времени много. Трогают двери
поле, дорога,
пальчики зверя,
пальчики бога. * * * Ах, на морозе глаза горячи –
чудо, прохожий, простуда:
пьяный сжигает во рту, как в печи,
нежное слово «паскуда».
Воздух кончается, музыка – нет:
всюду мерцает, покуда
в узел завязаны время и свет,
чтобы любить смертоносный запрет
на одинокое чудо. * * * Белый столп – незримый, ледяной –
вот береза ходит бога ради.
Птица облетает стороной
пустоту живую в снегопаде. Все, что было словом и слюной,
стало поцелуем и ожогом.
Птица облетает стороной
пустоту, наполненную богом. * * * Скоро умру. Оговорка. Уеду.
К юному деду. Убитому деду.
Прямо в Гражданскую, как перебежчик
в горе родное, где старый помещик
прадед, прабабка и прочие ждут
трогать, кормить и накладывать жгут
на пулевое, как древний анапест,
люди снаружи досками крест-накрест
небо прикроют и нас стерегут:
заживо ночью сожгут. * * * Лампа горит вполнакала –
мошкара, как шампанское, долго в ресницах вращает бокал без бокала.
Если зимой, то взрываются светом снежинки –
чувствуешь, в горле и ниже, вина золотые пружинки.
Словно вселенная здесь по ночам, фонари обнимая,
смертью живет – вся горячая и ледяная. * * * С топорами на горку сорочью
поспешаем – запахло весной –
за жердями, за кольями, ночью,
за ворованной их прямизной. Закурил – и очнулся в морозе,
прямо в смерти, в неведомом сне… Только небо не бей по березе.
Только землю не бей по сосне. * * * Земле – оттаиванье, жженье,
в канавках беглое стекло –
насильственное воскрешенье,
озноб, горячка и – тепло
всего, что здесь в себе осталось
и жизнью медленной казалось,
и умереть, как жизнь, смогло. * * * Птичка правильно сказала:
не спеши.
На перроне без вокзала
ни души.
Поезд слева, поезд справа –
ни канавки, ни угла.
Словно дикая держава
душу насмерть обняла. * * * Воды привез. Воды привез.
Воды привез. Достал картошки.
Сварил. Поел. Смотрю – мороз,
всю ночь пылающий в окошке.
Где три звезды, там три ведра,
а я люблю тройное чудо
молчать и думать до утра,
и на себя смотреть оттуда. * * * Помню бродяжий ночлег под рябиной.
Лодкой сутулой, пустой домовиной
лежа накроюсь, как в сон, с головой –
пахнет засохшей водой или глиной,
или убитой травой,
смертью, моим табаком и поллитрой,
птичьей скорлупкой воды,
выдрой,
роющей в вечность ходы.
|
|
