 |
ЧИТАЛЬНЫЙ ЗАЛ
№2, 2010
Глеб Шульпяков
ЧЕЛОВЕК С ВЕДРОМ
ПАЛЬТО
набрасывается на человека —
обрывает ему пуговицы, хлястик;
выворачивает рукава и карманы —
трет / мнет / рвет / режет,
а потом выбрасывает на вешалку,
и человек висит в кладовке —
забытый, никому не нужный
— и тяжело дышит,
высунув розовую
подкладку
В ДЕРЕВНЕ
человек остается с самим собой —
постепенно дымок над его трубой
поднимается ровным, густым столбом,
но — перед тем как выйти с пустым ведром,
чтобы элементарно набрать воды,
человек зажигает в деревне свет,
поднимает небо, расставляет лес,
подклеивает к небу картонные облака —
а потом устраивает снегопад или гром
(в зависимости от времени года) —
в сущности, этот человек с ведром
просто переходит из одного дома в другой —
и остается собой
* * *
ворона прыгает с одной
тяжелой ветки на другую —
здесь что-то кончилось со мной,
а я живу и в ус не дую,
небытия сухой снежок
еще сдувая вместо пыли, —
так по ночам стучит движок,
который вырубить забыли
УТРЕННЕЕ РАЗМЫШЛЕНИЕ
В ЦЕРКВИ SANTA MARIA DEI MIRACOLI В РИМЕ
во время католической мессы
человек совершает поклонение,
преклоняя колени на
деревянную скамейку —
тем самым он как будто говорит:
о создатель и владыка мира,
я — не последнее твое творенье
во время православной службы
человек совершает поклонение,
преклоняя колени на
каменный пол храма —
тем самым он как будто говорит:
о создатель и владыка мира,
я — твой последний раб
когда говорят о европе и азии,
о том, что нас разделяет,
я думаю, дело не в языке,
истории или географии,
а в одной скамейке —
в одной маленькой ступеньке,
преодолеть которую невозможно
НАЧАЛО РЕЛИГИИ
если скульптуру собаки
на станции “площадь революции”
отполировали до блеска
миллионами прикосновений —
пора дать этой собаке имя,
придумать родословную,
украсить цветами и фруктами
и поставить коробку для
денежных пожертвований —
ваш подземный путь
охраняет бог синей ветки
— если этого не происходит,
значит ваше пожертвование
просто включили в стоимость
купленного билета
“CALEM”
Я Новый год люблю встречать не дома —
не по душе мне здешние “забавы”:
мешочники на улицах, торговцы
с дешевыми гирляндами на пальцах
и пьяные подростки в переходах.
Мне нравилось встречать его не здесь,
а сесть на Белорусском
в натопленный вагон, и долго ехать —
туда, где из фарфоровых наперстков
старухи тянут кофе на верандах
и пахнут морем свежие газеты, —
где край земли, и дышит горизонт.
И вот однажды я в последних числах
года, похожего на чешскую оправу,
оказался в городе на скалах,
где мост великого Эйфеля
висит над пропастью —
и лучший в мире делают напиток.
Итак, под Новый год я прибыл в Порто.
С утра меня будили крики чаек
и звон соборов. Я шел в город,
измятый и окаменевший, словно
белье, внесенное с мороза, —
где гжельская посуда колоколен
и крыши зарастают черепицей.
Таким тогда я видел этот город.
А погреба? А лавки, где стоит,
сомкнув ряды, портвейн в бутылках?
А надписи на черных этикетках,
которые читались как поэма?
“Ferreira”, “Porto Barros”, “Porto Pocas”,
“Borges” и, конечно, “Calem” —
тот самый “Calem”, что под бой курантов
я собирался выпить на мосту
и в сумерках к реке спускался.
Ближе к полночи, когда по небу
летают электрические боги
и порохом попахивает воздух,
я выбрался на знаменитый мост
и там, на высоте, бутылку “Calem”,
где трое стариков на этикетке,
откупорил, вздохнул — и огляделся,
и тут же вспомнил: боже, боже мой.
На Ленинских горах назад полжизни —
такой же точно ночью, на морозе,
мы с друзьями Новый год встречали,
открыв портвейн “Алушта”
и разложив на сталинском ампире
закуску из буфета — как по кругу
пускали три товарища бутылку
и пили — жадно, долго, сладко,
горящими от холода губами...
Когда бы мне сказали в эту ночь,
что век пройдет, и век начнется снова,
а я приеду в город, где мосты
работы рук великого Эйфеля
(и лучший в мире делают напиток), —
я рассмеялся бы. И я бы не поверил.
И вот теперь на этой высоте
я выпил “Calem”, но не за соборы
и красную, как паспорт, черепицу —
а за Москву в те самые года,
когда голодная Москва,
раскинув рукава, в снегу лежала
и будущее медленно как парус
вставало перед нами над Капотней —
за то, что мы его не различали.
МОЙ СТИХ
слепой как птица на ветру,
облепленный пером
чужих имен — как вкус во рту,
который незнаком,
на вечном обыске, по швам
все ищет край времен,
как много будущего — там,
как холодно мне в нем
|
|
