 |
МОНОЛОГИ
№1, 2008
Анна Кузнецова
ПИР И ХОР: ПОКОЛЕНИЕ "НОЛЬ"
Разговор о новом поэтическом поколении приходится начать с сомнения: а есть ли оно?
Взяв в руки несколько изданий, заведующих новейшим поэтическим хозяйством, пролистываешь и откладываешь одно за другим: слабо-то как... скучно-то как...
Оказавшийся однажды рядом апологет всего нового и прогрессивного поймал меня на этом раздражении и возразил: “Если полистать “толстые” журналы — тоже будет скучно”. Верно и это.
Выходит, одна монотонность сменилась другой монотонностью? На примере поэтического раздела журнала “Новый мир”, который по инерции бренда, наработанного командой Твардовского, когда-то заклинило на старейших поэтах (если без “имени” — лучше не соваться), а теперь журнал вдруг вспомнил, что вообще-то он должен утверждать новый мир, творчество новых людей, и его переклинило на новейших поэтов, — отчетливо видно, что это именно так. Поучительный опыт, проведенный в лабораторных условиях.
Эта новая монотонность — что-то вроде “большого стиля” молодежной поэтической субкультуры. Его часто называют вялотекущим верлибром, подчеркивая видовые свойства — вялость, то есть отсутствие энергетического посыла, и текучесть: по форме это, как правило, одна длинная, затекающая на соседнюю страницу строка. Если такой верлибр оказывается коротким, то это просто лужица, оставшаяся на бумаге, по которой стекали слова. Течение остановилось, река испарилась, осталось вот что:
как я уже говорила, меня могут свести с ума
определенным образом построенные фразы,
которые сулят сытое будущее
и отсутствие проблем вообще
например, девочка Н.
год назад зомбировала меня sms кой что-то типа
Ya vse ravno budu tebya kormit
в которую я вложила всю свою любовь.
теперь ты пишешь
“смотри, будешь жрать у меня одни бифидоки”
(Ксения Маренникова)
Еще такую форму называют “вавилибр” — название отсылает к месту, откуда истекли эти реки на терпеливые страницы, недоуменно листаемые всеми, кто не верит задумчивым предисловиям и послесловиям, поскольку любит думать сам.
Первое, что приходит на ум: перед нами графомания с умело встроенными в текст признаками профессионального письма, позволяющими версификатору мимикрировать под поэта; такую графоманию еще называют филологической.
Но что-то все-таки не позволяет этой мысли поверить — нет у этих бедных виршей графоманского самозабвения. Веет от них, при всей их поверхностной небрежности, каким-то тяжким напряжением и сложным преодолением бог знает чего. Это можно было бы принять за поэтику, не исходи сей мучительный импульс от уймы стихов подобного рода, подписанных разными именами.
И тогда настигает догадка: да тут скорее графофобия! Это не просто неумение — это нежелание писать стихи! Преодолеваемое. Старательно и методично. Метод описан.
“Вот три совета юному дарованию, почти по Брюсову (“Юному поэту”, 1896 — то есть тому же поколению сто лет назад), но в прямом с ним противоречии. Совет первый теперь звучит утвердительно — “живи в настоящем”, даже точнее — в сиюминутном. Этот совет относится к характеристике собственного опыта — спонтанность.
Ты что сегодня, Шиш Брянский, делал? Матерился? Так и матерись, но теперь не на заборе, а в тексте. Раньше это было прикольно, теперь — карнавально.
Что у тебя, Полина Андрукович? Месячные? Прекрасная тема, яркая, пока что освоенная лишь телерекламой...
От этой темы мы переходим ко второму совету. В отношении поэтического языка и лексики — ненормативность. Как можно больше сниженной лексики и как можно меньше заглавных букв, знаков препинания: в общем, знание грамматических правил не приветствуется. А вот без определенных поэтических познаний обойтись сложно.
Отсюда совет третий и последний (их не должно быть много, иначе они будут трудными в запоминании и в исполнении). Он касается создаваемого текста: рефлективность. Это общее свойство поэтического мышления, но здесь, как и два предшествующих, оно явлено особым образом. Набор хрестоматийных цитат пригодится, чтобы столкнуть его с цитатами из массового опыта — со строчками рекламы, рока, попсы ипр. В таком столкновении рождается стилистическая многомерность. Ее необходимо отметить, подчеркнуть, заострить, может быть, усилить авторитетным мнением: Тынянов или Барт, подразумеваемые или процитированные. А параллельным рядом нужно пустить тусовочные имена, своих, родных, сделать вид, что они всегда тут стояли: “у денисова есть такое стихотворение / где он говорит что не хочет писать как давыдов...” (Яна Токарева. “Из цикла “Comme il faut”)” (Игорь Шайтанов. “Стратегия поэтического неуспеха”*.
Блестящая пародия на “вавилибр”, которой Игорь Шайтанов проиллюстрировал описание метода, достойна любой из трех пародий философа Владимира Соловьева на сборники Брюсова, агрессивно насаждавшего новую поэтику сто лет назад.
На небесах горят паникадила,
А снизу — тьма.
Ходила ты к нему иль не ходила?
Скажи сама!
Но не дразни гиену подозренья,
Мышей тоски!
Не то смотри, как леопарды мщенья
Острят клыки!..
Это Соловьев. Брюсов, кстати, огорчился, но восхитился и посмеялся вместе со всеми: недостатки схвачены точно. Все эти громоздкие метафоры, кучей наваленные на плоскую мысль, навязчивые парадоксы и прочие мандрагоры имманентные остались у символистов в периоде ученичества — критика ведь для того и существует, чтобы помочь ученику стать мастером, а мастеру — выдержать уровень... Сто лет назад это худо-бедно еще понимали. Надеюсь, и Дмитрий Кузьмин не только обиделся, но и восхитился тем, как Игорь Шайтанов подметил недостатки его школы и спародировал “вавилибр”:
смурое утро
на рубеже двух столетий
трудно
восстанавливается трехмерность
и совсем не ко времени
девять измерений.
Тем не менее сборник такой вышел —
поэзия тридцатилетних
(м.: НЛО, 2004 / сост. б. кенжеев идр.
406 с.)
9 составителей
каждый со своей великолепной (естественно, семеркой)
70 поэтов
поскольку десятым составителем
выступил и собственноручно вытачал
манифест-предисловие и. кукулин.
Как получилось? да как всегда получилось
когда хотели как лучше.
Как всегда скучен станислав львовский;
все матерится шиш
тот который из города брянска;
у полины андрукович (шестьдесят девятого года рождения)
не поверите, опять — месячные
и она о случившемся — всем! всем! всем! —
не могу молчать;
катастрофически неотличима от денисова
пишущая под давыдова яна токарева
(или то была ксения маренникова?).
На рубеже двух столетий
в пространстве девяти измерений
молодые красивые тридцатилетние
и на всех одна единственная новость
которая, увы, не нова:
ау, автор, а автор у...
А вот и автор — редкий в среде новой молодежи действительно поэт. Анна Русс из Казани, за несколько лет, проведенных в Москве, сполна хлебнувшая столичной моды, будто отзывается на шайтановскую пародию своей. Стихотворение называется “Горький хлеб писателя”; оно длинное, половину опускаю:
...Вы!
Жители литературной Москвы!
В Ижевске вас никто не знает,
В Казани знают, но не читали,
Наступит день, когда вас все забудут,
И тогда я отниму у вас все!
Водку у Лесина, Емелина и Димы Данилова
Лимончик на закуску у Данилы Давыдова
Мясо у Чемоданова
Овощи у Тонконогова
Седатики у Гейде
Терпинкод у Родионова
Мобильный телефон у Файзова
Чизбургер с жареной картошкой у Костюкова
Свиную отбивную с горошком у Горалик
Молочный коктейль с вишенкой у Кузьмина
Портрет аллочки борисовны у Воденникова
Я не оставлю вам ничего,
Кроме недоумения
На лицах 99% жителей Дальних Городов
Самой Читающей в мире Страны,
Пробегающих глазами этот текст.
Надо сказать, что Анна Русс на вялотекущий верлибр полностью не перешла и остается поэтом с узнаваемым голосом, хотя явно переживает кризис роста, поддаваясь неизбежному влиянию среды, в которой приходится жить. Приметы кризиса со всей очевидностью показывает ее подборка в “Новом мире” (№ 7/2007), из которой взята эта пародия на вавилибр с замечательным мессиджем: отнять у тусовки ее пир и понты — и ничего, кроме недоумения, в сухом остатке не найдется. Ну а поэтом, наверное, остается потому, что была им и до попадания в среду.
Обычный же юноша (девушка), преодолевший графофобию и освоивший вялотекущий верлибр, получает доступ к особого рода элитарному общению — посиделкам вокруг умнолицых культуртрегеров в “продвинутых” кафе. В той же новомирской подборке Русс есть стихотворение, описывающее отношения курируемых с куратором, который ненамного старше, но намного “продвинутее”:
Д.Д.
Он пьет и пьет, берет лимон и пьет
Лимон и пьет, и блюдце опустело
Он пишет книги, он их издает
Душой речист и положил на тело
Он две недели в свет не выходил
Лишь кто-то вспомнил через две недели
Крутился мир, пока он спал в постели
Зачем он столько книжек затвердил
— сумка с тиражом за гаражом
Он нахохмил и мы ему поржем
Он поздно шел, а пили не боржоми
Он падал, он ошибся этажом
Он шкаф открыл, а там станки станки
И мы прямолинейны, но тонки —
Ты все донес и часом ты не болен, —
Вопрос готовим, набирая номер
Но он не отвечает на звонки
Кафе, которые облюбовала “продвинутая” молодежь, — это где стены из обнаженного кирпича, обшарпанные потолки с умело вплетенным в дизайн провисанием опасной проводки, дешевые, но сердитые блюда, размороженные в микроволновке... Ярко выраженный антигламур, подчеркивающий приоритет духовной пищи над хлебом насущным. Туда ведь ходят не поесть, а пообщаться на высоком уровне.
На этот “вызов времени” явилась группа “Культурная инициатива” — двое культурных и инициативных парней, начинавших поэтами, студентами Литературного института, вскоре осознавшими, зачем на самом деле нужно писать стихи.
Помню, как одному из них, одаренному (да простит меня второй — я его просто с этой стороны не знаю, возможно, он подавал еще более внушительные надежды), в его студенческую пору мастер-наставник горестно советовал уйти из общежития, которое, по мнению мастера, плохо действовало на юную, отзывчивую всем ветрам натуру — сбивало ориентиры. Совет этот был дан после того, как на вопрос, кого из современных поэтов пригласить в гости к юным, этот юноша трижды назвал таких же, как сам, студентов — лидеров негласной общежитской иерархии...
Тогда он мастеру не внял. И выиграл ведь — нашел себя. Теперь, кажется, вполне счастлив — организовывает чтения и посиделки, да так культурно-инициативно, что все это уже приобретает статус литературной жизни.
Я провела лабораторный опыт — пару месяцев пожила жизнью такой вот клубной молодежи. Смотрела на сайте “Литафиша”, где проходит очередная презентация книги стихотворений (поэтический вечер, фестивальное мероприятие, слэм), брала телохранителя и шла ужинать тем самым размороженным в микроволновке сердитым окунем. В полутемных прокуренных помещениях с длинными, круглыми, сдвинутыми вместе или вдвинутыми в ниши столами мизансцены случались самые разные; ярко помнятся две.
Первая: юный душой главный редактор “толстого” журнала с длинным бокалом светлого пива в центре соцветья молодых поэтесс встречался мне в любом из этих помещений настолько часто, что стал в конце концов восприниматься как непременная часть сегодняшнего литературного интерьера.
Вторая: тот самый умнолицый, которому посвящено цитированное выше стихотворение Анны Русс, подошел ко мне в сильном подпитии и поведал, что я смешила его еще в Литинституте — мы вместе учились — тем, что страшно серьезно ко всему этому относилась...
Итак, вялотекущий верлибр — арго той части молодежи, которой важно быть “продвинутой”. То есть цель таких стихов — “продвинуть” автора по иерархической лестнице молодежных сообществ туда, где можно противопоставить себя, например, сообществу “непродвинутой” офисной молодежи с культом материального благополучия и бытового эстетизма. Поэтом можешь ты не быть, а вот считаться им — обязан. И нежелание писать преодолевается желающими считаться, как еще несколько лет до того преодолевалось нежелание учить, к примеру, алгебру... Потому как писать обязательно надо. Иначе ты лузер, гопник, отстой — уж не знаю, как у них называются все, кто не они...
Открывая молодежные сборники, поражаешься прежде всего тому, что преемственность у новых стихотворцев горизонтальная — стихи являются продолжением сетевого или клубного общения. Сплошная коммуникация. Сплошные дружеские послания. Обмен прикольностями, замещающий взаимопонимание в большом контексте поэзии. Равнение на какой бы то ни было идеал, например, мандельштамовскую поэзию, подменено мандельштамовской же идеей о ворованном воздухе, уплощенной до лозунга и перевранной так, чтобы польстить уязвленному самолюбию поэтических недорослей: нас, дескать, не принимают всерьез, а вот мы уворуем свой воздух и разразимся новой искренностью...
Новое изумление настигает там, где юный поэт кажет впечатляющий культурный багаж: знает и любит, к примеру, поэзию Рильке или Басё — и здесь же, в той же интонации, ссылается на соседа по культурно-инициативным посиделкам: вялотекущий верлибр пересыпан именами, никому, кроме автора и его ближнего круга, ни о чем не говорящими. Откуда такое непонимание границ и масштабов?
Насчет поэтических познаний этой молодежи, а особенно — причин столкновения в ее виршах авторитетных имен с тусовочными, я несколько иного мнения, чем Игорь Шайтанов. На мой взгляд, здесь все гораздо глубже и трагичнее, чем просто подсказка щедрого учителя старательным ученикам. Это — приметы новой энтропии. Унифицирующее воздействие информационной эпохи, ставшей результатом последней НТР — компьютерной.
Ведь что происходит с сознанием юноши, освобожденного от усилий, которые предыдущему поколению приходилось совершать для того, чтобы подготовить, скажем, школьный доклад или курсовой реферат, — добыть список книг по теме, сходить в библиотеку, прочитать эти книги, по пути к искомой информации усваивая весь сопутствующий культурный контекст?
В окно интернетского поисковика он вводит тему, нажимает кнопку “enter”, через мгновение перед его глазами — произвольный набор текстов, плавающих в виртуальной бесконечности, нацеплявшихся на словосочетание, которым он обозначил тему. Там и стихи всех времен и народов, в которых случайно оказались эти слова; и куски форумных полемик, в которых кто-нибудь случайно поставил эти слова рядом; и научные работы на эту или похожую тему; и рекламные объявления, и еще много чего. Скачивай и компилируй, не разбираясь в источниках, с которыми работаешь, и не запоминая авторов, чьи работы используешь; попутно на том же экране отвечая подружкам на электронные письма, общаясь с дружбанами в чате и рассылая смайлики по ICQ. Завтра прочтешь свой доклад, послезавтра забудешь. А если вдруг запомнится какое-то причудливое имя вне всякого контекста, а то и прилипший к нему прикольный стишок вдруг к месту прыгнет на язык, — вот ты и эрудит.
Реальность молодежи, подросшей в информационную эпоху, состоит из огромного количества разрозненных фактов — единиц информации. Мгновенно доступных. Обильно сыплющихся отовсюду с огромной скоростью — только успевай вертеть головой. Разнообразных до однообразия. Достоверных и недостоверных, что не принципиально. И абсолютно равноправных.
Все равноправно на одной (экранной) плоскости: где Басё, там и Давыдов, где Рильке, там и Вася Пупкин.
А вот тусовки, осмысленные как культурная инициатива, становятся регулярными, обретают драматургию, набирают вес и в конце концов претендуют на то, чтобы заменить собой литературный процесс, — похоже, что потребность “литературной Москвы” чем-то его заменить вполне, по-настоящему и угрожающе назрела.
Как пророчествовал Андрей Битов в эссе “Перепуганный талант, или Сказание о победе формы над содержанием” из книги “Пятое измерение”, “Литературы XXI века какое-то время не будет. Будут живы некоторые писатели, родившиеся еще в ХХ веке... Как доживали и дописывали в ХХ Толстой и Чехов... как успели же Пушкин и Баратынский родиться еще в XVIII, а Платонов и Набоков — еще в XIX!”.
Боюсь, что он прав, и что это надолго. Сегодня успешно работают сильные поэты, начинавшие в 90-х и ранее, в то же время ни один хоть что-то выкрикнувший новый голос не остается без кураторского внимания. При этом одно из двух в XXI веке обязательно придется переосмыслить: либо литературный процесс заменить чем-то более снисходительным к человеческой природе, либо что-то сделать со всем этим пиром и хором. К примеру, оспорить его поэтический статус.
Первое — демократичнее, человеколюбивее. А человек, как известно, важнее всего. Поэтому, наверное, воздух молодежной поэзии сродни атмосфере литинститутской общаги, которой нет дела до мастерства и вдохновенья, труда и гения — ей хватает любви. Любви к человеку со всеми его слабостями и друг к другу в частности. А мертвые классики с их безжалостными шедеврами — да ну их... Старших современников с их устаревшими понятиями отправляем туда же. И что получаем на выходе? Поскольку содержательные опоры понятия “поколение” — преемственность и отталкивание, признаков поколения в нынешней молодежной поэзии не просматривается.
А что просматривается? Разные наблюдатели говорят примерно одно и то же. В эссе Валерия Шубинского “Утопия свободы и утопия культуры”, из книги “Золотой век”, сказано так: “...эпоха “глухоговорения” (в широком понимании — включая сюда и влюбленные в поэзию шестидесятые, и относительно равнодушные к ней семидесятые-восьмидесятые) была гораздо благоприятнее для формирования поэтов, чем пришедшие ей на смену более свободные и громогласные времена. Препятствия, которые ставили тогда общество и государство, помогали, потому что были очевидны.
Сейчас молодым поэтам приходится отвечать на другие вызовы, к которым они, как правило, не готовы. Каждой новой генерации все труднее, и в каждой новой генерации все меньшему числу талантливых людей удается психологически выжить. Конец большой эпохи, новая временнаґя воронка — как та, что по естественным причинам возникала между 1880 и 1895, и как та, что была искусственно создана между 1945 и 1955, — почти неминуемо приближается к нам”.
Это что касается литературы. Что до литературной жизни, то она кишит пирующей живностью прямо-таки неостановимо, тут ни у кого нет проблем ни с физическим, ни с психологическим выживанием. Кажется, всех поголовно очаровало соображение “ничего нет важнее самого человека”, которым одна моя коллега, противница жесткой критики, особенно обращенной на молодежь, возразила на мое убеждение, что честная критика необходима. Поэтому — еще несколько слов о самом человеке.
От моего лабораторного опыта осталось еще одно яркое воспоминание — пародия на нашу литературную жизнь. Уж не знаю, сознательно ли кураторы сайта самопубликаций “Стихи.ру”, люди грамотные и, по всей видимости, сверхциничные, пародируют “продвинутых”, — но в той же сетевой “Литафише” я прочитала их анонс и провела незабываемый вечер.
Антураж кафе, в котором происходят чтения лидеров SMS-голосования за тексты сайта, почти гламурный. На красиво подсвеченной маленькой сцене справа от центра — стол ведущей, плотной девушки с умным лицом. Под сценой в полумраке теряются столики, за которыми сидят люди как люди — так поначалу кажется...
Ведущая берет микрофон и призывает на сцену “поэтов” по списку, опубликованному в Сети; если названный присутствует — он выходит к микрофону. Выходили и парами, толкая друг друга в бок локтями, чтобы нужную строчку произнести дуэтом — как на утреннике в детсаду... Ни один мускул в лице ведущей не выдавал адекватной реакции на происходящее. Лицо оставалось спокойным, реплики-связки между номерами создавали уважительную атмосферу, а со сцены неслось тако-ое...
Через какое-то время стало понятно, что за столиками вокруг — эти самые интернет-поэты, изыскав средства и взяв на работе неочередной отпуск за собственный счет, съехавшиеся со всей страны, кое-кто с чадами и домочадцами, наверняка похваставшись знакомым, что едут в Москву читать свои стихи со сцены...
Бедных графоманов стало жалко — хотя, почему, собственно? Людям было хорошо, они чувствовали себя на вершине славы... Стало стыдно за устроителей этого страшного действа, вместе с хозяевами кафе эксплуатирующих человеческую простоту, — хотя, опять же, это вечный вопрос: как относиться к тому, кто навевает человечеству сон золотой?
Кроме того, надо отдать устроителям должное, был тут и воспитательный момент, вечер строился дидактически грамотно — если, конечно, опустить соображение, что графоманы невоспитуемы, поскольку лишены литературного вкуса... В первом отделении выступал поэт — по случайности все та же Анна Русс. Ей можно было задавать вопросы — помнится, я спросила ее, признанную уже эстрадницу, победившую в слэме, пишет ли она еще стихи, которые не стала бы читать со сцены (хотелось напомнить ей времена, когда она писала изумительную “тихую” лирику)... А уже во втором отделении на сцену лезли конкурсанты, из которых Анна должна была выбрать победителя — она выкрутилась из этой ситуации, поделив пьедестал на двоих и, даже не дослушав до конца конкурсную программу, — сбежала...
Время от времени разбирал истерический смех. В какой-то момент стало жутко — за столиками в полутьме эти люди казались вменяемыми. На сцене они превращались в сумасшедших: женщины чувствовали себя аллочками пугачевыми — артистично расхаживали по сцене, подыгрывая своим виршам лицами и голосами... Мужчины чаще копировали повадки политиков. Один все выбрасывал вверх руку, свободную от микрофона, и декламировал крепко зарифмованные, полные серьезнейшего социального пафоса вирши на тему утечки за границу... русских красавиц. Там была строчка: “Сколько влагалищ нежных...”
Я прослушала и третье отделение — свободный микрофон. Было во всем этом какое-то отрицательное обаяние мистического свойства, не давшее мне сойти с места до самого конца...
Так что о самих людях все понятно. Поговорим лучше о профессионалах.
В конце 90-х и в первые дни XXI века при временном невмешательстве идеологий цвели и колосились все подросшие на тот момент цветы и травки. И вот на этой изрядной поляне развернулись кураторско-издательские бои за место в истории. Запомнились два проекта, работавшие с категорией “поколение”. Оба неудачны, хотя и по-разному, и это наводит на мысли о том, что, возможно, сама категория не способна работать в новых условиях.
Первым был фестиваль молодых поэтов “001”, который оформился одноименной антологией и продолжился сборником “10/30: Поэзия тридцатилетних”. В чем его неудача? Приложение пресловутой линейки к возрасту участников литературного процесса весьма уязвимо. Путаница возникает такая же, как с “сорокалетними” прозаиками, чье появление в процессе было задержано. Их называли “сорокалетними”, когда им было уже и пятьдесят, и шестьдесят, зато название увековечило трагедию задержки вхождения в литературу этого поколения писателей. Здесь же могла остаться только путаница: придут новые тридцатилетние, а эти станут сорокалетними... Что объединяло участников проекта, кроме возраста (при том, что тут и двадцатилетняя Маша Кильдибекова, и Дмитрий Воденников, которому уже на момент выхода антологии было полдороги до сорока)? Какая трагедия? Загадка, на которую ни один критик поэзии ответа не дал — да как-то и не вызвал проект заметного критического отклика. Механистичность объединения очень разных поэтов в группу, кажется, и не скрывалась — “тридцатилетние” вроде бы предупреждали, что они не группа, а так, собрались... Проект создавался, по-видимому, как игровой, с целью оживления литературной среды, чтобы поэтам лишний раз прочесть стихи и издать книжку — тогда литературная жизнь еще не била таким неостановимым ключом, культурные инициаторы еще доучивались в институте, а битовскому пророчеству “публикация больше не станет сенсацией” еще не вполне верилось.
Более агрессивную попытку кураторской конкисты нулевых предпринял “Вавилон”, по брюсовскому примеру — под несколькими новыми именами, с привлечением неопасного процента не относящихся к первому “Вавилону” участников для “объективности” — технология в духе политической практики нашей российской многопартийности... Это антология “Девять измерений” с тем же сакраментальным подзаголовком “Поэзия тридцатилетних” — через пару лет в продолжение народился проект “Новая искренность” с книжной серией “Поколение”, теперь плавно перетекший в проект “Новая литературная карта России”. Здесь все серьезно: продумана идеология, написана теория, изобретен и реализован творческий метод. Изданы антология и книжная серия. Участники набраны не из разнотравья — выращивались в аптекарском огороде. Поэтому, наверное, их голоса слились в единый монотонный гул. Зато вокруг было много критики, создавшей видимость литературного события...
На этом фоне неамбициозные проекты с задачей каталогизации смотрятся куда выигрышнее. На страницах “Ариона” уже обсуждались издержки захваливающей молодежной политики, которую проводит премия “Дебют”. И все же мне гораздо интереснее открывать ежегодные сборники, издаваемые “Дебютом” под разными названиями, и ежегодные же выпуски сборника “Новые писатели”, публикующие участников липкинского форума, нежели получать предсказуемую продукцию амбициозных проектов. Хотя, увы, вялотекущий верлибр затопляет и эти страницы. (Исключением стал дебютовский сборник 2007 года “Звезды на песке”, где всего четыре поэта, и верлибрист как раз самый яркий из них... Хочется надеяться, что “Дебют” отказался от практики издавать все что шевелится и называть это поэзией...) Так что почти уже невозможно понять, мода это, эпидемия какого-то грибка, поразившего мозговые центры, отвечающие за чувство формы, или на самом деле — новый “большой стиль” поколения, которому поколением не стать.
Вялотекущий верлибр — что-то вроде массовой поэзии, рядящейся под элитарную. Судите сами: нет ни установки на шедевр, ни другой сверхзадачи, да и задачи тоже нет. Приоритет жизни над искусством — безусловный. Равнение только на сотоварищей по тусовке. Книги — приложение к литературной жизни, а не результат духовной работы — благо выходят они щедро, сразу антологиями и сериями, призванными зафиксировать несуществующее поколенческое высказывание. Больше похожее на панические отписки растерянных студентов мирового Литинститута, которые поступили случайно, исключительно благодаря толковому репетитору и ужасно боятся, что за неуспеваемость их лишат общежития.
У старших символистов век назад была задача расширения впечатлительности, у заново искренних — обновление искренности, а у кураторов всех подобных проектов — захват и дележ ничейных территорий. Ничего плохого в этой здоровой цивилизаторской корысти нет, если только кураторы слышат, что на самом деле вызревает в сегодняшней поэзии и куда действительно стоит вкладывать издательские мощности. Потому что их, этих мощностей, помноженных на ноль, попросту жаль.
Наблюдая, как проваливаются одна за другой сегодняшние попытки оперировать категорией “поколение”, я поневоле задаюсь вопросом: а возможны ли они теперь, поэтические поколения? И были ли они раньше явлениями самой поэзии — или это теоретический конструкт в одном случае; феномен скорее политический, чем поэтический, в другом; кураторская уловка в третьем? Возможны ли они в новейшую эпоху, когда нарушилась привычная цепочка передачи информации от старших к подрастающим; когда весь банк информации — в мгновенном и свободном доступе, и это позволяет молодым строить отношения преемственности и отталкивания не с теми, кто постарше, а с любым феноменом, произвольно взошедшим на экранную плоскость?
А если поэтические поколения в информационную эпоху возможны — то, может, изменилась продолжительность их жизни, и заметная смена поколенческого вектора происходит теперь не через десять лет, а, скажем, двадцать или пятьдесят? Хотя в кураторской войне кто-нибудь непременно победит — в политике (а не поэтике) иначе не бывает: под чьим-то именем с чьей-то стратегией войдет в анналы молодежь нулевых, потом точно так же — десятых, двадцатых... Почему же всегда интереснее говорить о тех поэтах, которых голосами конкретного десятилетия не назовешь, но вокруг них объединяются все поколения читателей?
* “Вопросы литературы” № 5/2005.
|
|
