 |
ЧИТАЛЬНЫЙ ЗАЛ
№1, 2004
Олеся Николаева
ОСТАЛЬНОЕ ВОЗЬМУ...
. . .
Я одним глазком заглядывала в Бейрут,
и одной ногой зашагивала в Багдад,
и в Дамаск запускала руку, и был обут
в сапожищи Ливанских гор и багров закат...
А глаза закрою — он ярче горит сто крат.
Я входила в Ерусалим под его звезду.
Целовала в белые камни, в старческий лоб
и в маслины, скукоженные в Гефсиманском саду,
в бугенвиль кровавый его, в острый иссоп.
До сих пор мои губы чувствуют жар, озноб.
В Иудейской пустыне монах мне давал лукум
и поил из греческой фляги водой, аскет,
и крестом осенял, чтоб меня не свалил самум,
и чтобы сель миновал, и чтоб бес потерял мой след.
И хранит меня этот крест, как Фаворский свет.
...Чем воздам Промыслителю, Создателю бездн и гор
за Афины и Фермопилы, за жест, за взгляд,
за Чермное море, за Патмос и за Босфор,
и за Солунь, и за Киркиру, и за Царь-град?
И любое имя слаще, чем виноград.
Да хотя бы за то, что, на лоб нацепив плюмаж,
водопад отодвинув локтем, щурясь на свет,
я учила индейцев нашему «Отче наш»,
а они «Pater noster» учили меня в ответ.
И водил по сердцу отточенный карандаш.
И пока корабли мои качаются на волнах
между Сциллою и Харибдой, мул ждет у горы Фавор,
и спускается облако, всю ночь стоит в головах,
ветер с моря прочь из души выдувает сор, —
ни один мне не страшен враг,
не опасен вор.
И когда я совсем уйду, — как медленный караван,
вслед за мной потянутся Дарданеллы, Евфрат, Ермон,
даже Нил безумный — и тот, он стар, он пьян,
Понт Евксинский, ветра с четырех сторон.
И омоет пятна мои Иордан, упокоит сон.
Я полмира с собой унесу. Лишь обрывок, клок
здесь оставлю: Нью-Йорк, Баскунчак, Дакар,
так — какую-то мелочь. Зыбкий чужой песок.
Остальное возьму, куда ни один Макар...
Бьется в глазу Кура,
Эльба стучит в висок.
Все со мною пребудет, что я полюбила, — да!
Разложу пред Господом Сил, Господином лет:
— Посмотри, у меня и Твоя земля, и Твоя вода
сохранили вкус, сохранили запах и цвет.
И готовы к вечному празднику города.
И — о чудо! — здесь все мое, и при этом нет
ничего моего!..
Так долгие облака
проплывают, меняя черты, когда преломляют свет:
то горы встают из них, то замки, а то река...
И дети кричат им вдогонку и машут вслед!
ДУРНЫЕ СНЫ
1.
Я гляжу, как лес подступает ближе,
как юродствует из сугроба куст, метель хороводит...
А очки большие надену и все увижу,
что вдали творится, что происходит.
Как луна меж туч тревожных несется:
воспаленная, желтая роговица.
А под ней продают свое первородство
за горячую жидкую чечевицу.
Я увижу лезущих на рожон, три раза
страстно через плечо плюющих налево,
по одной дороге бегущих сглаза,
по другой — бегущих Господня гнева.
Я увижу зябликов сердца, лисиц заботы
и хорьков корысти, покусывающих ребра,
и такие судьбы, как будто кто-то
сочинял их, вроде невротика в час недобрый.
Я увижу, как холодно, как сурово
на полях Отчизны,
как все устали
от земного зренья — хищного, ледяного —
и очков для близи, и линз для дали...
Разве эта земля создана для упрека?
Разве снег ее просто так заносит?
...Так сиди, поглядывая в пол-ока,
да в пол-уха слушай, что ветер носит!
2.
Знать, стареть начинаешь, подруга, —
поклонниками хвалиться,
дерзко в сугробе сидеть с шампанским,
с заснеженным апельсином,
себя причудливо разрисовывать, примеряя новые лица,
безумные свитера носить — с жирафом, зеброй, павлином!
А была молодой — ходила все в черном, скромном.
И — вдруг спохватилась, валялась три дня в постели.
...В зеркале, что ли, увидела вероломном:
пашня уже промерзла.
Грачи давно улетели!
3.
Мне холодно. Мне снятся сны зловещие:
забор, как нескончаемое «ще»,
на небе затемнения и трещины,
а я — в брезгливом, бледном, злом плаще...
Дождь попадает в рот, на переносицу...
Я думаю — не слишком ли всерьез —
по-взрослому — Творец ко мне относится?
И выхода не нахожу от слез...
Иное дело — быть чуть что «на чуриках»,
через забор лететь, висеть «без рук»,
и в выселенный дом забраться в сумерках,
и чаять страха, и ловить испуг.
И кликать ужас, и стоять над бездною,
чтоб дух спирало, трепетала грудь...
А после — в сновиденье бесполезное
всю эту роскошь грубо запихнуть.
4.
Одета наспех в плащ заношенный,
природа пьет и тянет жалом
ночное небо, пруд заброшенный
и слезы на лице усталом.
Но я себе лицо победное
на пораженческом и вялом
рисую, чтобы немощь бледная
меня в потемках не узнала.
В глаза вправляю серо-синие
топазы с искрой, ставлю голос,
чтоб вражье воинство уныния
рассыпалось и раскололось.
И так держусь, как будто около
трубят, бегут во все лопатки:
то шею вытяну, то сокола
подкину на руке в перчатке.
И с этим шумом и горением
твержу пред небом тонкокожим:
когда творишь себя — творением
тем паче ощущаешь Божьим.
5.
Сказала себе: убегу в поля длинных повествований,
укроюсь под ракитовыми кустами лепета,
затеряюсь в рощах нескончаемых диалогов —
никто меня не найдет.
— А что с тобою стряслось, безумная дщерь,
от чего такого тщишься ты скрыть лицо свое
за сеткою запятых,
затаиться в пуще придаточных предложений
с двойным, тройным подчинением,
спрятаться средь словесных фигур? —
спрашивает отец.
Сам он теперь в джинсах и свитере,
бородка подстрижена коротко и аккуратно,
и волосы на голове легкие, мягкие —
солнце играет на них...
— Книга моя вышла с другим названием,
и мы все перессорились из-за нее:
я обиделась на издателя, он обиделся за то, что обиделась я.
А редакторша — за то, что поставили там ее фамилию,
устроила скандал: лучше б ей быть безымянной.
— Редакторше или книге? — улыбается мне отец.
— И той, и другой. Лучше б эта редакторша
старательней редактировала свой журнал. Вот.
И вообще он — скучнейший. И не журнал это никакой,
а альманах: ну какой журнал без полемики, посуди сам?..
Отец смотрит вдаль, прищурившись, поставив ногу на стул.
Обут он в щеголеватые, хотя и уже не новые
коричневые полусапожки.
— Разве от этого убегают в дебри вымысла? — удивляется он. — Летят
сломя голову на неверный сиреневый свет? Разве совсем позабыть
проще гораздо, чем помнить, любя и страдая?
И сам себе отвечает решительно: нет.
Но мне кажется — отвечает он на какой-то совершенно другой вопрос.
ПЛАЧ ПО ИОНЕ-ПРОРОКУ
Пророк!
Пророк — а в Тарсис как бежал
от повелений Господа! Причина
в том, что Господь велел ниневитян
предупредить о высочайшем гневе,
коль не покаются. Иона ж знал: они
враги и чужаки для иудеев
и не желал их покаянья.
Что ж,
в смятении взошел он на корабль,
плывущий в Тарсис иль куда угодно,
подальше от Господнего лица
и прочь от Ниневии ненавистной.
Но тут — поднялся ветер поперек,
и буря, буря разразилась в море...
От Господа бегущий — крепко спал
в глубоком трюме...
Так и я, о Боже.
Душа моя глубоко в трюме спит,
меж тем, как ураган срывает снасти,
и корабельщик молится богам
буквально всем, каких он знает. Бурю
они не усмиряют. Моряки
кидают жребий: кто же в ней виновник?
И жребий выпадает на меня.
А я все сплю и сплю. Мне снится сад,
два белых кресла — так, чтоб с глазу на глаз
сидящие могли поговорить
и помолчать, не замечая пауз
между речами: щуриться на свет
и вдаль глядеть — такое же занятье
и той же важности, что и писать портрет,
или пейзаж, или письмо. Молчанье
двоих естественно, когда в запасе жизнь,
стрекозы радости трепещут возле горла,
и некуда и незачем бежать,
и глас Господень вроде дуновенья...
Меж тем — трясут Иону моряки
и будят, и бранятся — слово «буря»
срослось у них с губами. «Ты, — кричит
корявый коренастый кормчий, — знаешь
свою вину. Так нас освободи
от соучастья в ней!» Иона медлит
и, наконец, им говорит в ответ:
«Один исход — меня швырните в море
и будете свободны, ибо я —
меж вами прячусь от Господня ока
всевидящего, длани я бегу
всепроникающей и устремляюсь в бездны
от Содержащего и бездны, и моря,
высоты, дали, корабли, созвездья,
людей и выродков. И вас не пощадит
возмедие: накроет с головою,
покуда с вами я, пока глядит
звезда погибели, покуда вы со мною». —
сказал Иона.
И, своих богов
призвав в свидетели, испуганные люди
его бросают с корабля в пучину:
Иона тонет, бури — будто нет.
В саду меж тем смеркается, но свет
еще сквозит сквозь тонкие деревья
и делает их четкими, как память
о том, что сердцу дорого: порой
какая-нибудь черточка, подробность
бывает для нее дороже сути,
и жест — живее рук, и колорит
красноречивей самого сюжета.
Особенно, когда за всем стоит
какая-то фигура умолчанья:
все тени здесь, все шорохи — ее,
все мелочи — вплоть до шмеля в тигровой
велюровой рубашке, вплоть до жаб
узорчатых, до юной вишни — в белых
перчатках прихоти и — до лиловых стен,
на западе воздвигнутых, вплотную
к концу Вселенной... Вплоть до темноты,
в саду плетущей черные корзинки.
...Смеркается. Совсем темно. Пророк
спокойно спит под загорелой тыквой.
Ниневитяне приняли его
и, выслушав, во вретище и пепле
покаялись. И миновал их гнев
Господень. Долгожданный Тарсис
давным-давно остался за кормой,
корабль теперь иную ищет гавань
и ловит, ловит ветер в паруса,
едва ли вспоминая об Ионе.
Ну, все пошло обычным чередом.
И все устроилось. Все выполнили волю
Всевышнего... И только я одна
уязвлена прошедшим. К покаянью
не привела своих неневитян
и корабельщикам своим не возвестила:
«Из-за меня вы терпите беду.
И гибнете из-за летящей в бездну.
Так скиньте виноград горчащий — в море,
вино прокисшее, подмокший грешный порох,
зерно горчичное, подточенное мышью,
и высохшие каменные смоквы, —
весь этот хлам безумья, мертвый груз!
Пусть сила Божия меня поглотит, словно
Иону — кит, и вынесет туда,
куда захочет...»
Тыква над Ионой
к утру засохла. Оголтелый зной
палит Иону, и Иона плачет
о неживой защитнице своей,
о нише радостной, о золотом покрове,
в полуденной пустыне затяжной.
И сад мой — мертв. В его глухой черте
уж некому сидеть, а если даже,
кто и надумает, — так самозванец, тать,
двойник загримированный, обманщик.
С такими никогда не говорят
и не молчат, но мчатся что есть мочи
оттуда прочь. И все сады — горят.
Но пламя их — не озаряет ночи.
|
|
