|
ТРАНСКРИПЦИИ
№3, 2000
Чарльз Симик
ЕДИНСТВЕННЫЙ СПОСОБ СКАЗАТЬ ПРАВДУ В ПОЭЗИИ — ЭТО СОВРАТЬ
Так заявил Симик в своей речи на Роттердамском фестивале в 1997 году. Заявление, прямо скажем, антиамериканское. Ничего зазорнее, чем сокрытие правды, нет в этой стране старой пуританской закваски, на родине «детекторов лжи» и телешоу с полным душевно-телесным стриптизом. Тут, если сосед или сослуживец не торопится рассказать о себе всю подноготную, вплоть до застарелых болячек и интимных подробностей, значит — нехороший человек, что-то скрывает. То же самое царит в американской поэзии. Американец, прежде всего, хочет знать «факты жизни». Говоря по-нашему, «откуда дети берутся». Апология вранья чужда этой культуре.
По своему происхождению Чарльз Симик — серб. Об этом нечего было бы и говорить — все американцы по происхождению кто-нибудь, — но примечательно, что английский язык он выучил уже довольно зрелым юношей: когда его родители переселились в Америку, ему было 16 лет. Впрочем, похожие случаи в литературе бывали, хотя и не часто — можно сравнить с поляком Теодором Коженевским (Джозефом Конрадом), до двадцати лет не знавшим английского. Случаи Набокова и Бродского по разным параметрам сюда не подходят. Сейчас Симику шестьдесят два года, он лауреат Пулитцеровской премии, член Американской академии искусства и литературы — оба звания в США чрезвычайно почетны. Между прочим, порядок «искусства» и «литературы» в названии Академии именно такой, обратный привычному для русского слуха сочетанию «литературы и искусства», что, на мой взгляд, знаменательно: американская культура отнюдь не литературоцентрична — в отличие от культуры европейской. Многие критики отмечают, что в Чарльзе Симике чувствуется что-то не совсем американское — пусть он и прожил в Америке 45 лет. Мне кажется, что в самой дактилоскопии его воображения есть какой-то особый изгиб, отпечаток европейской карты с ее причудливыми узорами и завитками — той самой «таинственной карты», о которой писал Мандельштам, — столь непохожей на схему нарезанных по линейке американских штатов.
Было бы недостаточно сказать, что стихи Симика привлекают необычной фантазией и игрой ума. Его читатель всегда получает некий трансцендентный довесок смысла — не просто что-то зашифрованное или подразумеваемое, а принципиально необъяснимое — как музыка. Кажется, что Симик рассчитывает на чуть-чуть другой — не среднеамериканский — культурный опыт своего читателя, другой набор «основных книг». Видимо, детство, проведенное по другую сторону океана, сказывается: не зря говорят, что детство — большая часть человеческой жизни. Важно и то, что Симик переводит югославских поэтов, не теряет литературных связей со своей первой родиной. Между прочим, он и по-русски неплохо читает, хотя никаких прямых влияний русской поэзии в его стихах вроде бы не обнаруживается. Я бы сказал, что Чарльз Симик ныне в какой-то степени осуществляет традиционно важную функцию связи поэзии Нового Света с европейской традицией. Такие поэты в Америке всегда были, в девятнадцатом веке это, в частности, Эдгар По, в первой половине двадцатого — Уоллес Стивенс ; не случайно Симик признается, что это один из его любимейших поэтов. Закончим это краткое вступление отрывком интервью, данного Чарльзом Симиком несколько лет назад журналу «Кортланд Ревью».
Вопрос. Что вы можете рассказать о своем детстве, о годах, когда вы еще не писали стихов.
Ответ. Я помню бомбежку Белграда. Я играл в солдатиков, а в это время самолеты немцев и самолеты союзников поочередно сбрасывали бомбы мне на голову. «Бум! Бум!» — говорил я, играя. И бомбы тоже говорили: «Бум! Бум!»
Вопрос. Как ваше детство в разрушенной войной Европе повлияло на ваше последующее творчество? Ответ. Билеты в турагентстве заказывали нам Гитлер и Сталин. Принадлежность к миллионам перемещенных, сдвинутых с места людей произвела на меня неизгладимое впечатление. В дополнение к истории своего злосчастья я узнал множество других. До сих пор не перестаю удивляться глупости и злобе, которые мне довелось наблюдать в своей жизни.
Вопрос. Если бы не стихи, какую бы профессию вы избрали? Ответ. Я бы хотел иметь небольшой ресторан и самому быть в нем шеф-поваром. Готовить блюда средиземноморской кухни: осьминогов, баклажаны, оливки, анчоусы, бараньи котлетки... Я взял бы своих друзей-поэтов в официанты. Марк Стрэнд неплохо бы смотрелся в белом пиджаке, вытирая салфеткой пыль с бутылки какого-нибудь благородного вина. Вопрос. Стихи в вашем сборнике «Прогулки с черным котом» потрясающе сюрреалистичны. Можете прокомментировать свой метод в этой книге? Ответ. Я — закоренелый реалист. О каком сюрреализме можно говорить в такой стране, как наша, где миллионы американцев готовы вам рассказать о своих путешествиях на летающих тарелках. Наши города полны бездомными и безумными людьми. Их обычно не замечают. Но я многое у них подслушиваю. Вопрос. Кому вы показываете свои произведения, прежде чем послать их в журнал? Ответ. Я показываю их Эмили Дикинсон и Уоллесу Стивенсу. Если они морщатся, я опять забираюсь к себе в норку и скребу дальше. Вопрос. Полезны ли поэтические выступления для пропаганды и распространения поэзии? Ответ. Да, безусловно. Без них поэтов вообще перестанут замечать в этой стране. Вспоминаю 1950-е годы. Даже в таком большом городе, как Чикаго, легче было встретить убежденного коммуниста, чем человека, читающего стихи. Вопрос. В наши дни что служит для вас источником вдохновения? Ответ. Кусок пирога или пирожное. Вдохновение нужно в двадцать лет, а в шестьдесят перед тобой хаос прожитой жизни — и очень мало времени на то, чтобы его осознать. Остается добавить, что упомянутый в интервью сборник «Прогулки с черным котом» (1996) — книга, из которой взяты четыре из пяти переведенных ниже стихотворений. Григорий Кружков
ЧАРЛЬЗ СИМИК
КОЕ-ЧТО О МЕТЛАХ
Томасу, Сьюзан и Джорджу 1 Метлам известно многое:
Например,
Что дьявол
Действительно существует, Что снег становится белее
От пролетевшей вороны,
Что дети и фантазеры
Любят прятаться в пыльных углах, Что во дворе бедняка
Метла сойдет за пальму,
А повисший на ней таракан —
За онемевшую голубку. 2 В сонниках метла означает
Приближение смерти.
Такова ее тайная миссия.
А напоказ они любят,
Как старые девы,
Брюзжать о грязи и беспорядке. Метлы — злейшие враги стихов
И всяческих сантиментов.
В тюрьме они сопровождают сторожей,
Присутствуют на исповеди и на свиданиях.
От внезапного стука рукояткой об пол
Не хочешь, а вздрогнешь. Забытые в камере смертника,
Они стоят, бормоча под нос
Нечто вроде:
Ветер, луна, затменье —
И словно щепка, вонзенная в мозг:
Иероним Босх. 3 Метла-прародительница всех метел
Была сотворена так:
Взяли стрелы,
Выдернутые из тела Святого Себастьяна,
Обвязали их веревкой,
На которой удавился Иуда,
И насадили на одну из ходуль,
С которых Коперник пытался достать Луну.
Когда, скромная монастырка,
Она впервые вышла в свет,
Разряженная в пух и прах,
К ней тотчас прилепился
Какой-то сор.
Грязный журнал
Немедленно возжелал
Заглянуть к ней под юбку. 4 Тайное учение метел
Отрицает оптимизм, утешения
Праздности, дивные чудеса,
Заключенные в бутылке джина. Оно утверждает:
Все кости в конце концов
Оказываются под столом,
Пролитое молоко — онанов грех,
Хлеб режут — крошки летят,
Мыши имеют право последнего писка. 5 Неожиданно входит ваша бабка,
Сметая пыль девятнадцатого века
В двадцатый век, а за нею дед — выдергивая
Веточку из метлы, чтобы поковырять в зубах. Зимние бесконечные ночи,
Мутные бельма рассветов...
Кухонное окно, подвязанное тряпкой,
Словно у него болит челюсть. Метла шуршит во дворе,
Сгребая пыль и сор
В высокие пирамиды —
Погребальные курганы,
Дочиста ограбленные
Еще до Рождества Христова.
СТРАНСТВИЕ
Я превратился в мешок.
Старый тряпичник
Поднимает меня на рассвете,
И мы идем, шаркая и сутулясь. Он говорит: вот голубой галстук.
Человек, носивший его на шее,
Карабкался по нему вверх,
Залез, наконец, и рыдает,
Не ведая, как спуститься. Но я молчу — я мешок.
Помалкиваю себе в тряпку. Вот, говорит он, сюртук.
Его зовут Ахав, он стар и в лохмотьях.
Он ищет портного, который его сшил,
Чтобы тот выдернул из него
Все торчащие нитки. Но я молчу — я мешок.
Помалкиваю себе в тряпку. Вот, он говорит, башмаки.
Однажды, утопая в луже,
Они уже распрощались мысленно
С этой жизнью. Они пойдут с нами
Хоть на край света. Но я молчу — я мешок,
Набитый по горло.
КУКОЛЬНЫЙ ХУДОЖНИК
Кукольный художник
Обмакивает в баночку с кармином
Свою волшебную кисточку.
Две курицы
Заглядывают в открытую дверь сарая
И одобрительно кивают,
Глядя, как он жмурится,
Приподнимает бровь —
И одним мазком
Заставляет кукольную щечку
Зардеться.
ПАРАД В НЬЮ-ЙОРКЕ
Сегодня весь день я буду бродить по асфальту —
Зажмурив глаза, как ходят слепые,
Но без собаки-поводыря и без трости,
Без лозунга, что Страшный Суд уже близко, —
Чтобы не смущать людей и никого не дурачить. Женщины будут шагать мне навстречу
Маршем протеста, гордо заголив свои груди.
Люди наденут карнавальные шляпы.
Даже гориллы выйдут на улицы вместе с толпой.
Это будет почище Праздника Ведьм или Нового Года. Тысячи одиночеств задевая плечами,
Я буду кланяться и бормотать извиненья.
У кого-то в суматохе потеряются дети.
Какие-то бандиты пройдут, волоча своих милок.
В ответ на вопрос прохожий, пахнущий луком,
Приставит тикающие часы к моему уху. Линии на ладони предскажут, что будет;
Зато твои ноющие ступни помнят о прошлом.
Где-то здесь я торговал аквариумными мальками,
Красил потолки в погребальной конторе,
Был зазывалой стриптизного шоу. Знаю — сейчас, за десять минут до закрытья,
В самой захудалой матримониальной конторе
Меня ждет невеста в кружевном белом платье,
Точно таком же, в каком венчалась моя прабабка. Я поднимусь на пятидесятый этаж новостройки,
Ступлю на длинную поперечную балку
И, балансируя, дойду до самого края,
Под дующим от реки порывистым ветром. Вон Бруклинский Мост,
Как два натянутых арбалета,
А там, внизу, Баури — гринвичская преисподня,
Где живых пьяниц не отличишь от мертвых. О неведомая невеста, идущая ко мне на помощь
С крепко зажмуренными от страха глазами
На высоких каблучках по стальному узкому брусу:
Чайки сорвут с тебя свадебное покрывало
В миг, как твоя рука в перчатке меня коснется.
«ТУННЕЛЬ ЛЮБВИ»
Новый аттракцион
в городском Луна-парке.
Марширующий оркестр.
Длинноногая фря с барабаном.
Камешек в ботинке.
Воробьи, чирикающие на проводе.
Гостиница «Огромадный секрет».
Фальшивое фортепьяно.
Смерть, вышколенная официантка.
Толпа линчевателей и просто зевак.
Цыганка со своим ненужным советом.
Луна на пустой автостоянке. Перевод Г.Кружкова
|
