 |
ГОЛОСА
№1, 2
Дмитрий Румянцев
. . .
Вот рисунок обычный. Художник-враль
поместил здесь: церквушку, овраг, жнивье,
сельский клуб, жигуль, мужика с ружьем.
А за сценой — бренчит рояль.
Куропатка ли крикнет.
И, сделав крюк,
Эльма лаем зайдется, пропав в кустах.
За картиной — стена. Или русский Бог.
Пусто: чай, не Москва!
. . .
Порхает синица: опустится — в небо уйдет.
И где помещается воля? Крыло, оперенье,
немного тепла — вот и все. Но какое терпенье!
И сколько труда прилагает небесный народ:
здесь — пекло, там — холод, порывистый ветер и град.
Нельзя зазеваться, нельзя оглянуться назад.
Нерайская птичка: чуть вправо, чуть влево — и ад!
Здесь — пропасть, там — пасть. Но откуда берется тогда
свечение ровного пламени в каждой пичуге?
Ведь это они, залетав во дворцы и лачуги,
твердили о том, что Небесные есть Города.
Откроется звездная бездна. И будет незрим,
другим измерением задан, Иерусалим.
Но теплится свечка-синичка в горячей ладони.
Рябиновый куст разгорается, неопалим.
НА КРЕЩЕНЬЕ
Капель и солнце. Все-то лужи — всклянь.
Там — воробей, там чистит перья голубь.
Ты в оттепель залезешь в иордань,
и что с того, что это просто — прорубь.
А над водой в мороз растет дымок,
три дни висит безвидный дух. Обидно! —
Пустейший пар. Но даль при слове Бог
становится другой. Неочевидной.
Н.С.ЛЕСКОВ. ИЗЛОЖЕНИЕ
Труды и дни. Трамвайное депо
в рабочем гуле, в масле. В перерыве
пройдется пятерней в вихрастой гриве
левша Алеша. Двери занесло.
Зима. И коченеет в перспективе
ведро, а в нем — опилки и тесло.
Прижав блоху ногтем, он смотрит вдаль,
и слов таких не выдумает Даль.
А на окне: Тоскана. Берег. Взгляд
дивится кипарисам, южным грозам.
— Весной душа оттает! — Ох, навряд!
Левша Алеша, под ногтем мороза
сотри со скул слезу метем-психоза.
Кто не рискует — пьет денатурат?
Ворона ходит по небу, как грач.
Листает пухлый справочник главврач.
НАТАША
I.
Субботним вечером, пустым, как мысль о Боге,
приводит мальчика, и раздвигает ноги,
и в омут падая, зажмуривает веки:
так начинается презренье в человеке —
слепым зародышем проснувшись в теле голом,
любовью, взятой унизительным глаголом.
II.
...Косится в зеркало на девку, на оторву,
и тошнота, как слезный ком, подходит к горлу.
“Вот раздобрела! — как Венера, как Матута.
Какое пузо!” Но отыщется минута:
и станет стыдно, и захочется одеться,
когда почувствует внутри — второе сердце.
НАД РЕКОЙ
Душа — как утро в камышах,
когда, бродя в рассветной балке,
я вижу, как летают галки.
Так тихо, что расслышишь шаг
любой. И, глядя на ладонь,
увидишь там: холмы, деревья,
как на бугор ползет деревня,
как ива смотрится в затон.
И довечерняя звезда
там тоже есть. И крик животных.
И ряд столбов высоковольтных,
и блеск грозы на проводах.
Судьба. И по ее подобью
равнина темная легла.
Но подчиниться не смогла
ей стрекоза — в луче — над Обью.
И что в прожилках этих крыл
я упустил?
|
|
