 |
ЧИТАЛЬНЫЙ ЗАЛ
№2, 2011
Владимир Строчков
ЯИЧНИЦА FOREVER
ПРЕДРОЖДЕСТВЕНСКИЙ НЕРОМАНС
Ползет Москвою некрасивой
предновогодняя засада.
Мигнул огонь неугасимый
из Александровского сада
от Неизвестного Солдата,
от караульного конвоя,
качнувшись вправо, словно дата
сложилась вдвое.
Ползет вдоль Финского залива
Санкт-Петербургская досада,
туман столицы несчастливой
из Александровского сада
ползет вдоль стен Адмиралтейства
туберкулезною каверной.
Качнувшись маятником, действо
сложилось скверно.
И Николай Васильич Гоголь,
на редкую похожий птицу,
незримо с укоризной строгой
во тьму холодную глядится.
И не встает во тьме холодной
заря, и длится дольше века
ночная темень, мрак болотный,
как в око ветка.
Жуковский, Лермонтов и Глинка
во тьме незримо бородатый
стоят, как будто невидимки,
как неизвестные солдаты,
и путешественник Пржевальский
стоит, на Сталина похожий,
как будто жизнь, качнувшись дальше,
скривила рожу.
Ползет тоской неизъяснимой,
удушным ватным одеялом
жизнь, проплывающая мимо
над Александровским централом
и над шоссе Энтузиастов,
Владимирским казенным трактом,
и молча склеивает ласты
простым терактом.
Ползет тоскою повсеместной
неожидание Мессии,
и спит Солдатом Неизвестным
страна Немытая Россия.
Ползет полночная отрава,
и снега тут зимой не купишь,
как будто жизнь, качнувшись вправо,
сложилась в кукиш.
. . .
Кто я такой? Я тот, который,
тот, кто, а также тот, кого.
Я прислан быть одной конторой,
взамен какого-то того.
Он тоже тут был тот, который,
и в прочем мне почти родня,
но он отозван был конторой,
а вместо выслали меня.
Мы оба с ним местоименья:
я тот, кто есть, он тот, кто был.
Я помню чудное мгновенье,
а он уже его забыл.
Но через небольшое время,
что ходит следом, семеня,
я стану тем, кто сменен теми,
кого пришлют взамен меня.
. . .
Цыганка
в синтепоновой потертой куртке,
в сером пуховом платке,
коротконогая, тяжелая, усатая,
подошла,
хриплым тенором спросила прикурить.
— А чего же погадать не предлагаешь?
— А того, что тебе, дорогой, уже гадать поздно.
И ушла, прикурив,
медленно мотая подолом.
Вот и не верь им теперь,
цыганкам.
НА КАРТИНУ АННЫ АРЕНШТЕЙН
“ЯИЧНИЦА FOREVER”
Весь полупогруженный в полумглу,
кофейник приближается к столу,
высовываясь из-за горизонта,
но в то же время стоя на столе
направо ручкой, носиком нале-
во, всей душой посередине. Онто-
логически присутствующий весь
здесь и сейчас и явленный нам здесь
как вещь в себе, в себе скрывая — кофе ль?
он суть фенoґмен (или феномeн?),
то есть реальность, данная нам в плен
(sic!) в ощущеньях, познанная в профиль.
Но в то же время он метафизи-
чески еще находится вблизи
(или вдали?) и не сейчас, а раньше
на пять минут, на десять, на века,
он символ, иероглиф, знак. Рука,
дающая нам знак, гораздо дальше,
чем твердый знак кофейника. О ней
мы ничего не знаем, а верней,
не знаем, сколько мы о ней не знаем.
Поэтому кофейник сделал вид,
что он на самом краешке стоит,
но в то же время и стоит за краем.
Солонка тоже двойственна, настоль-
ко там и здесь, что в этом-то вся соль
ее в себе. И только сковородка,
нам кажется, есть только вещь для нас
настолько, что и не скрывает глаз
яичницы, нам явленной, но вот как
на самом деле обстоят дела:
сковорода обнажена до тла,
но скрыть ее пытается глазунья
как вещь в себе. Ей нужен третий глаз,
но третьего ей не дано как раз.
В ее глазах дрожит огонь безумья,
безумья без начала и конца,
тем более, что, словно Тень Отца,
над нею нависает символ грозный,
язвя собой ее безумный зрак —
прозрачный призрак вилки, страшный знак
того, что от Судьбы скрываться поздно.
“Быть иль не быть?” — в глазах ее горит,
но так вопрос уж боле не стоит.
Несчастной не понять и поднатужась,
что вот уже из бездны далека
таинственная тянется Рука
за вилкою.
О ужас, ужас, ужас!
. . .
“Есть ценностей незыблемая скала”.
Из зеркала стекало не стекло,
а вдоль ухмылки желтого оскала
лицо текло.
Внутри зеркал все то же, что снаружи.
А в зеркале осталось не окно,
не вмятина, а кое-что похуже.
Не все ль равно.
Видать, пора, не медля, спозаранку,
уйти повсюду, где ты только есть,
из карточек и с паспарту, за рамку,
пора знать честь.
Так где ж она, незыблемая скала?
Из зеркала текло, как из ведра.
Довольно жизнь с собой меня таскала,
домой пора.
НА СМЕРТЬ ПОЭТА
(футурсонет)
Юн был, тщил дырбулщыл.
Юрк был, шустр, лбомбил в цель.
Дур был, сир, но был дар.
Стал мил, мал; цел, но стих:
пил, выл, ныл: свет, мол, стух.
Стих стал мертв; суд был скор:
— Стар стал, сед, слеп и глуп,
слог стал нем, слух стал глух,
сер стал, стыл, ум из дыр.
Сам все стер и юрк в щель,
как тот мышь. Так и жил —
жил как спал: сон, стол, стул.
Так и сдох, как не жил
Дырбулщыл.
ОБЩЕВОЙСКОВОЕ
Один отдельно взятый отделенный,
тем паче взводный, может быть вселенной,
светить и расширяться без конца.
У каждого в душе свои сверхструны,
возникшие, пока мы были юны,
и первовзрыв от первого лица.
В любом простом ефрейторе так грозны
галактики и самой разной звезды
светимости и тож величины,
у каждого из нас свои квазары,
и каждый отвечает за базары,
свои, от рядовых до старшины.
Взрываются сверхновые, пульсары
пульсируют, как будто комиссары,
сигналы подают, как командир,
а после взрыва в каждом мертвом танке
мы четырех вселенных зрим останки
с большим числом огромных черных дыр.
И каждый тепловую смерть вселенной
в себе несет, грядущий незабвенный —
и генерал, и маршал, и солдат,
ведь умирая — зазубри, дубина —
монады мы, нам целый мир чужбина,
будь мы хоть кто, хоть ротный, хоть комбат.
. . .
Из обветшалого гипса
девушка с плеском весла
так усмехается гибко,
словно и вправду весна.
В пятнах серебряной краски,
с блеском в незрячих глазах,
строит кокетливо глазки,
как заполвека назад,
выгнула стройное тело
в трещинах и лишаях,
словно и не пролетело
лет этих в наших краях.
Страсть пионерского детства
с гипсом желанным в трусах,
страж юбилейного девства
семьдесят лет на часах.
Гипса, картона, фанеры,
дивный эрзац бытия.
Семьдесят лет пионеры
тайно желали тебя.
Сколько поддельного пыла
в деве, сошедшей с ума.
Господи, что это было?
Что с нами стало? Зима.
НЕМОНОТОННЫЙ РЯД
Сперва приходит лихо,
потом приходит плохо,
потом приходит эхо
от силы два-три раза,
в конце довольно глухо,
и наступает тихо,
но следом режет ухо
разбившаяся ваза.
|
|
