|
ЧИТАЛЬНЫЙ ЗАЛ
№2, 2008
Владимир Салимон
ДЛЯ ПЬЮЩИХ И КУРЯЩИХ
* * *
Я принадлежу к другой системе,
и когда на небе вспыхнут звезды,
вспомню про младенца в Вифлееме,
а не про Кремлевские погосты.
Оглянусь к тебе с улыбкой нежной,
протяну тебе навстречу руки.
Издалёка над пустыней снежной
поплывут чарующие звуки.
Нет колоколов на колокольне.
Нету певчих в опустевшем храме.
Может, это в небе Ангел горний,
пролетая, машет нам крылами.
* * *
Нам не страшно, для нас смерти нет.
Нас бессмертие ждет впереди.
Но как только я выключу свет,
сердце бешено бьется в груди.
С боку на бок ворочаюсь я,
и скрипит подо мною кровать,
словно, в путь отправляясь, ладья
начинает скрипеть и стонать.
На одном берегу — дом родной.
На другом берегу — темный лес
упирается в небо стеной.
Я туда не хочу наотрез.
* * *
То, что наша песня спета,
сразу понял я, когда
голубь глянул с парапета
невысокого моста.
Сверху вниз он глянул грустно,
клином крылышки сложил,
грянул оземь безыскусно —
только снег разворошил.
* * *
Подружки наши красят губы,
чтоб бледность кожи подчеркнуть,
вставляют золотые зубы,
ступивши на опасный путь.
Они на многое способны.
Их цель отчетливо ясна.
А мы — коварны, вероломны,
посулам нашим грош цена.
Немудрено, что между нами
столь напряженье велико.
Стихами о Прекрасной Даме
тут не исправить ничего.
* * *
Из-под снега выгребать морковь —
долгое и нудное занятие,
и на тех, кто сбил костяшки в кровь,
судя по всему, лежит проклятие.
Если бы их труд запечатлеть
и оправить в рамку золоченую,
многие пришли бы поглазеть
на картину новоиспеченную.
Может быть она слегка груба
по сравненью с малыми голландцами.
Думаю, у нас своя судьба,
со своими песнями и танцами.
* * *
Все потерять ему не страшно,
и голову сложить не жаль.
А ветер воет так протяжно.
А ночь черна, черна, как шаль.
Во мраке лампа тускло светит
на электрическом столбе.
Мужик из снега бабу лепит
на горе самому себе.
Лицом груба, широкоскула,
но телом царственно бела,
она лишь только подмигнула,
лишь только бровью повела.
* * *
Справедливо Федор Сологуб
в завыванье водосточных труб
или в реве мусоропровода
обвинял существ иного рода.
Что в квартире выше этажом
не живут старуха с малышом,
что упорно ножками топочет,
этого понять никто не хочет.
А меня до боли головной
донимает то, как надо мной —
ни уснуть, ни в чтенье углубиться —
чьи-то без конца стучат копытца.
* * *
Чтоб возвратиться на свои круги
нужны мне будут острые коньки,
чтоб на коньках выделывать я мог
легко прыжок и кувырок.
Еще нужней мне лыжи, может быть,
чтоб мог свою выказывать я прыть,
мог пробежаться наперегонки
опушкой леса, берегом реки.
* * *
Я стрекот тысячи цикад
услышал в трубке телефонной,
в ней электрический разряд
метался, как умалишенный.
Он тщетно выхода искал,
а я понять его пытался,
что мне он в ухо щебетал,
рычал, мяукал, заикался.
* * *
Картина выглядит трагической.
Мы очевидно скоро смерть принять должны
на фоне розовой детсадовской стены,
иль голубой стены больничной.
Детишки, бабы с мужиками.
В весеннем воздухе галдящие грачи.
Грохочет гром. Капель звенит. Бегут ручьи.
И лед крошится под ногами.
Огонь! — командует мальчонка.
Со свистом пули в лица нам летят.
И, умилительно подбрасывая зад,
бежит вприпрыжку собачонка.
* * *
Чем восполнить отсутствие мне
певчих птиц, шумных пчел, чайных роз!
Только чахленький месяц в окне.
У него, верно, туберкулез.
Потому и смотрю на него
с состраданием я из окна
и не знаю зачем, отчего
так чудовищно ночь холодна.
* * *
На месте повалившегося дерева
увидел я подлесок беспощадный.
Я разлюбил таблицу Менделеева,
когда учуял серы запах смрадный.
Меня постигло разочарование,
которое случается нечасто,
и долго думал, лежа на диване я,
по поводу земельного кадастра.
Приедут землемеры с инструментами
и будут в землю долго тыкать палки.
И станут в небе над интеллигентами
кружиться, что есть сил, седые галки.
* * *
На самом деле в человеке
не все прекрасно быть должно,
подумав так, смежил я веки,
поскольку сделалось темно.
День зимнего солнцестоянья
осилив с горем пополам,
когда лишился я сознанья,
куда попал — не знаю сам.
Вокруг меня огни горели,
и раздавались голоса.
На следующий день с постели
я позже встал на полчаса.
* * *
Тут над водой мелькали ласточки.
Они, в спортивное трико
затянутые, как гимнасточки,
взмывали в небо высоко.
Грудей два маленьких арбузика.
Того гляди, сойдешь с ума
при виде крохотного пузика!
А ручек, ножек бахрома!
* * *
Она не нашла меня в складках белья.
Махнула с досады косой.
По самому, самому краю жилья
как дождик прошла полосой.
И долго потом я смотрел ей вослед,
и долго стоял на ветру,
и, сбрендивший малость на старости лет,
кричал мне сосед поутру.
Он что-то кричал мне, руками махал.
А я все стоял и молчал,
как будто какой-нибудь микроцефал,
я только мычал и мычал.
* * *
Вагон для пьющих и курящих
и для летящих под откос,
по большей части мирно спящих
под равномерный стук колес.
Какое слово первым было
младенцем произнесено,
вовеки б мама не забыла,
но мамы нет моей давно.
Каким последним будет слово,
спросите у проводника,
что к нам в купе заходит снова,
гремя стаканом кипятка.
* * *
Гложет чувство меня несвободы
меж гоняющих по полю мяч,
между пьющих целебные воды
чувство жалости гложет, хоть плачь.
С фотографий знакомые лица
на меня с пониманьем глядят,
будто с берега в речку глядится
небольшой пионерский отряд.
* * *
Чтоб голые стены мне скрыть кое-как,
убогую их наготу,
и денно и нощно курю я табак,
дымлю сигареткой во рту.
И дым поднимается до потолка
и тихо струится во мгле,
как будто плывут надо мной облака,
чьи тени бегут по земле.
Как будто бы плещется рыба в реке,
а я, над водою склонясь,
смотрю, как беспомощно бьются в садке
и лещ, и судак, и карась.
* * *
Ветер гулял по дворам проходным.
Или мне чудится, будто
я тот несчастный, что был им гоним
чаще других почему-то.
Чтоб от дождя отыскать закуток,
под одинокой сосною
лег на валежник, и вдруг — голубок
махонький скок предо мною.
Сделал я вид, что тогда не узнал
в голубе Духа Святого.
Он над землей нашей грешной витал
в поисках крова ночного.
* * *
Молодые люди зря смеются.
Это совершенно не смешно,
если в поднебесье чайки вьются,
позабыв, что моря нет давно.
Если ветер по полю гоняет
вырванный из глины с корнем куст,
сколько человек ни наливает,
а стакан у человека пуст.
* * *
Словно рыба косяками
ходит-бродит по просторам,
ходят люди со стихами
по журнальным коридорам.
Дождь с утра стучит по полю.
Вот бы — думаю — неплохо
дать ребятам этим волю,
пусть плывет себе рыбеха.
По морям, по океанам,
озеркам, речным протокам
и не лезет со стаканом,
с разговором о высоком.
|
