 |
ГОЛОСА
№1, 2002
Владимир Гандельсман
ПРОЛИСТЫВАЯ КНИГУ
Вдоль холода реки — там простыня
дубеет на ветру, прищепок птицы,
в небесной солнце каменное сини,
и безоконные домов торцы,
то воздуха гранитный памятник,
и магазина огурцы и сельдь,
то выпуклый на человеке ватник,
и в пункт полуподвальный очередь,
и каждый Божий миг рассвет и казнь,
сплошное фото серых вспышек,
и нелегальной жизни искус,
кружки и типографский запашок, —
вдоль холода реки — там стыд парадных
прикрыт дверей прихлопом, “пропади
ты пропадом!” кричат в родных
краях, не уступив ни пяди
жилплощади, то из тюрьмы на звук
взлетит Трезини, ангелом трубя,
собор в оборках, первоклассник азбук,
закладки улученный миг тебя.
ЦПКиО
ЦПКиО, втоскуюсь в звук, в цепочку —
кто — Кио? Куни? — крутят диски цифр —
в цепочку звука, в крошечную почву
консервной рыболовства банки “сайр” —
(мерещь себя, черемуха, впотьмах,
сирень, дворы собой переслади,
жизнь — это Бог, в растительных сетях
запутавшийся, к смерти по пути), —
перемноженье шестизначных гидр,
в уме, в своем уме, о, на открытом,
о, воздухе, о, лабиринты игр,
о, фонари Крестовского над Критом,
центральный парк, овчарки сильных лап
опаловые полукружья,
и небу над Невой преподнесенный залп
букета фейерверка из оружья,
палёным пороха пахнёт хвостом,
все рыбаки всех корюшек, все лески,
дохнет вода газетой, под мостом
меняя шрифт и медля в тяжком блеске,
и вновь гигантские перенесут шаги
на островаў колес прозрачных обозренья,
и вот на воинства бегущих крон мешки
набросит ночь, и сон-столпотворенье
завертит диски, и на них — циклопа о
горящем глазе — бросит фокусника детства,
гаси арены циркульной соседство
и на цепочку звук замкни: ЦПКиО.
. . .
Боже праведный, голубь смертельный,
ты болеешь собой у метро,
сизый, все еще цельный.
Смерть, как это старо!
Ты глядишь на обшарпанный кузов
мимоезжего грузовика
и на гору арбузов.
Пить бы мякоть века.
Воздух. Жар. Жернова.
В этом белом каленье
изнутри тебе смерть столь нова,
сколь немыслимо в ней обновленье.
Или чувство твое
новизны так огромно,
чтоб принять Ее в силу Ее,
Боже горестный, голубь бездомный?
ПОРТРЕТ Л., Г. Г. И Н. В БРОНКСЕ
Девочка видит из створа дверей
жаркую всю кожуру
дня и прыжки соприродных зверей,
праздничающих на пиру.
А за спиной ее в две толщины
женщина варит обед.
Смыслы протяжные вовлечены
в девочки смуглой портрет.
Что закулисье томливо таит?
В темном ли, блядь, закутке,
скрючась, Гумберто Гумбертес стоит
с поводом на поводке?
Как понимать тебя, влажная кисть?
Он без хвоста или бес,
тот, что прихваченный хвост перегрызть
смог и решил, что исчез?
. . .
В кружевах ли настольный ветвей
теннис жизни начала твоей,
дом ли за городом в пятнистом
тенелиствии чистом,
и шныряние мячика, перед сном еще
целлулоидный замелькает в глазах,
под прикрытыми веками помнящий
ярко-красной ракетки замах,
загорится огнем виноделия
облаков на закате гряда,
сон божественный, ни сновидения
не пустивший в свои погреба.
Мир дарованный пуст.
Без распущенности высоких чувств.
Ни о чем еще не помыслить.
Ни единого слова не вызлить.
|
|
