 |
ЧИТАЛЬНЫЙ ЗАЛ
№2, 2
Тамара Буковская
ТУТ СОВСЕМ НЕДАЛЕКО
* * *
ты плачешь, дурак,
Что ж ты плачешь,
Все равно ни за что не заплатишь,
Да и чем тебе, бедный, платить,
Свистом-посвистом фью-фири-фить?
Не накликай беды, дурачок,
У нее и сачок, и крючок,
И блесна, и живец, и уловка,
Деревянная спецупаковка,
И музыґка из медной трубы —
Трам-па-пам, ту-ру-ру, ба-ба-бы.
Обещание помнить всегда,
Снег вчерашний, в облацех вода,
А пустого пространства невнятка —
Воля вольная, только что всмятку,
Не разруха, а неразбериха,
Где пеан, амфибрахий, пиррихий
Вместе с чахлым еловым подлеском
Вместо легкости лоска и блеска,
Вместо логики смысла, резона,
Полигон, разработки, промзона,
Безъязыкая тягота жизни,
Нутряное дыханье отчизны. * * *
Тут, совсем недалеко,
за углом направо,
то ли дышится легко,
то ли блещет слава...
Там, совсем недалеко,
вечной жизни счастье,
и совсем недалеко,
да не в нашей власти!
Тут совсем недалеко,
Господи, помилуй,
вышло так, что все пошло
вкривь и вкось и мимо...
Там, совсем недалеко,
миллион терзаний —
телефонный автомат,
только номер занят...
Тут совсем недалеко,
я-то помню точно,
что ни день твое письмо
доставляла почта...
Там, совсем недалеко,
ближе не бывает,
прошлогодний снег лежит,
все никак не стает,
и совсем недалеко
капля камень точит —
что за улица, где дом?
Точки, многоточья... * * *
в карманах привокзальных закоулков
где пирожки с картошкой с чаем булки
в ларьках закусочных пивнухах караулках
обменниках развалах барахолках
жизнь колготится как блатной в наколках
напарят объ.бут обчистят сбреют
нагреют так как армянин еврея
и так надуют как еврей армяшку
как русский русского разденут до рубашки
и как хохол поляка объегорят
зальют залечат луковое горе
и пустят по миру иди гуляй рванина
на все четыре стороны равнина
расчерченная рельсами железки
припухшие от холода железки
присыплет снегом — пейзаж нерезкий
да и не пейзаж — а так — нарезка
фрагментов недостроенного счастья
вповалку с нескрываемым несчастьем
и я здесь был и я был малой частью
напишем на вратах военной части
на стенках серых в нужнике санчасти
я был и убыл — я не в вашей власти
провоем в голос над шестою частью * * *
Эти женские штучки-примочки:
слезы, всхлипы, дыханье с прерывом,
фотографии в профиль — красиво!
Обнаженное плечико — мило!
Истерический выверт, истома,
холм подушки, ночная рубашка —
все для вечности. В дамки из пешки!
Взгляд кошачий, изгиб лебединый.
С мыслью трезвой, хотя бы и в спешке, —
шахматист, но играющий в шашки.
Восхищенье уловленных взглядов —
вот реванш над судьбой несчастливой.
Челка черная с синим отливом.
Взгляд тоскующий, жаждущий... Адов... * * *
В феврале сходить с ума —
кому ума недоставало?
В мычанье сладостном «мы-ма»
мелькает смысл под одеялом
тоски без просыпу и сна,
без утешенья и побудки,
и не свисти мне, что весна
в скворешне прячется и будке.
Она настанет для того,
кому ума недоставало
с утра твердить: мороз — ого,
да что-то нынче снегу мало.
* * *
...как счет от одного до ста...
В. Мишин Тяжелой походкой, в тяжелом пальто
случайный прохожий, почти что никто,
пройдет, словно сгинет, и нету его —
случайный прохожий в случайном пальто.
Случайно похожий черт знает на что,
пальтовый прохожий с каким-то рожном,
негожий ни рожей ни — contro — гузном,
пройдет, бормоча «перемножим на сто...»,
а что перемножим и нaґ сто зачем,
ломай себе голову хоть кирпичом,
а все не узнаешь и будешь твердить:
умножить, помножить и муторно жить.
С тяжелой походкой, в тяжелом пальто
и я не подарок, и я брат, никто...
Коломна, Апрашка, Промзона Парнас,
промятый под нас полосатый матрац,
и с хриплым дыханьем наверх к небесам
к архангельским трубам, альтам и басам,
дрожа от побудки, готов и ты сам,
готов, да в тяжелом, нелепом пальто
ты будешь опознан Случайным Никто. * * *
Яжелбицы и Черная Грязь —
хватит, все, не поеду, вылазь!
Нету больше хотелки хотеть
грязь месить, под попонкой потеть.
А мякиной, овчиной, дерьмом —
пахнет всюду и запах знаком,
как детенку кормилицы грудь
или белая жидкая муть —
молоко невысоких небес, —
так чего ж ты, куда ты полез?
В святцах нету свободной строки,
а пророчества так глубоки —
зачитайся, и амба, пропал,
бомбардир, запаливший запал
и с раззявленным розовым ртом,
ждущий, как же бабахнет потом! * * *
В пьяной сырости, в тяжком загуле
непутевой, нескладной зимы,
в дрызге, просвисте, посвисте, гуле
ветра с мокрядью маешься ты.
Майся, майся, жгутом завивайся,
заливайся по горло вином,
уходи, отставай, оставайся,
с головой зарывайся в пальто —
ты не спрячешься, и не пытайся,
все равно не о том, не о том!
Не о том, не по чину, не к месту,
не путем, кое-как, не всерьез —
балагур и юродивый местный,
просто дурень, ни пьян ни тверез.
Все не выболтаешь, не расскажешь,
не провоешь себя, не продашь,
не размочишь, развеешь, размажешь,
все никак за пятак не отдашь! * * *
Из железной арматуры,
из бетонных стояков
день выглядывает хмурый —
поглядел и был таков!
То ли беженец с Кавказа,
то ли местная шпана —
длинно сплюнет, зыркнет глазом,
руки в брюки и айда!
Не ищи его — не надо.
Он такой же, как и те,
из бытовки, как из ада,
предстающий в наготе,
непотребный, неподсудный,
тихо краґдется, как тать,
нераскаянный и блудный
сын — кому его искать?
Он как те, что были-сплыли,
и как те, кого не ждут,
ветром скрученный из пыли
по глазам секущий жгут.
Безнадежный и убогий,
с дурью, хмарью, ломотцой,
был да сплыл, и ладно, с Богом,
все же, стало быть, с отцом!
В подворотни зев, под арку
проходным уйдет двором
выдох пара, круглый, жаркий,
не держи его, потом
все равно присыплет крупкой,
мелкотравчатым снежком,
между булочной и скупкой —
цельностянутым мешком!
И закатится, как мелочь,
под пустой пивной ларек
беглый каторжник и сволочь —
промелькнувший между строк
день ли, бомж, поддатый нищий,
ушлый, дошлый и срамной —
клок листа бумаги писчей,
неисписанного мной. * * *
забери меня добренький боженька
мне уже не по силам дышать
воздух выйдет и веером сложится
неуемная в боли душа
ах какую несла околесицу
как кричала — за что же вы так
а всего-то страданий — на песенку
и любви-то всего — на пятак
он зеленый он в патине — катится
аверс-реверс да гуртик-бочок
и дорога ему ляжет скатертью
кликни боженька мышкой на ОК
|
|
