 |
ТРАНСКРИПЦИИ
№4, 1999
У. Б. Йейтс, Д. Г. Лоуренс
ЛЕДА И ЛЕБЕДЬ
Конец XX века, являющийся и концом тысячелетия, хотя упоминание об этом в очередной раз и может показаться утомительным, требует все же некоего осмысления. Хотя бы с точки зрения поэзии: что дал нам XX век? какой «поэтический багаж» он оставит, когда опять, как и тысячу лет назад, так многочисленны и устрашающи эсхатологические прогнозы? Но ответа на эти вопросы еще нет, поскольку время и события должны расставить все по своим местам.
Хотелось бы верить, что эта подборка может быть расценена в том числе и как предложение о включении в длинный список нижеприведенных текстов. В список, если можно так сказать, региональный, для чего стихи должны стать фактом русского языка. Последнее следует выделить особо, ибо перевод «Леды и лебедя» Йейтса в БВЛовском томе западноевропейской поэзии XX века, очевидно, таковым не стал. Не стали фактом русского языка и стихи Д.Г.Лоуренса.
Если непредвзято рассматривать эти стихи, то мы прежде всего имеем дело с попыткой (вос)создания и обработки мифа, используя малые поэтические формы. Сейчас наивно ожидать появления эпических произведений, но неистребимая жажда мифа отнюдь не угасает и пробивается в виде малых форм, которые одни только и возможны в век сгущающейся информации.
Прослеживая линию в английской поэзии от Чосера к Кольриджу и далее к Йейтсу и Лоуренсу, можно заметить, что поэт, наделенный истинным даром воображения, вытаскивает из «болота» подсознания некие архетипы, которые читатель может уловить своим внутренним оком. Это дает его, читательскому, воображению ни с чем не сравнимую усладительную пищу. Эти символы вызывают такую реверберацию образов, такое их объемное разрастание, какое одно только и способно приблизить к эпическому пониманию сложного мира.
Таким поэтом в XX веке был Уильям Батлер Йейтс. «Леда и лебедь» — это его краткое послание к нам, вобравшее всю его мифологию, всю его историософию, все особенности его поэтики. Удивительна и форма этого стихотворения: уж очень противоречит его суть столь, казалось бы, привычной сонетной «оболочке».
Поэты — современники Йейтса (У.Х. Оден, например) — разрушили строй сонета, но не его движение; если сонет заканчивался вопросом, то более чем вероятно, что этот вопрос риторический.
Не так у Йейтса. Конечный вопрос сонета отнюдь не является риторическим, но и автор не имеет ответа на него. Это стихотворение о сомнениях в том, что человеку вместе с силой и волей была передана мудрость.
Два коротких стихотворения Дэвида Герберта Лоуренса написаны свободным стихом. Он не был для Лоуренса самоцелью. Это было остранением — преодолением георгианских традиций, некогда близких Лоуренсу, и это было преодолением субъективистской ограниченности имажистов. В полном собрании поэта есть сотни стихов, и каждое — момент восприятия, озарения — складывается в мозаичное полотно, представляющее блестящий, загадочный, потаенный мир, где находится место для каждой вещи. Лебедь тут не верховное божество греческого пантеона; он слишком хтоничен, этот насельник «безмерного хаоса и электрона». Это один их тех «темных богов», которых так много в стихах Лоуренса. Можно сказать: он так черен в своей единичности, этот лебедь, что обретает белый цвет в единении.
Каждому становится очевидно, что уходящий век поднял немыслимые прежде поэтические пласты, и есть еще очень и очень много такого, что просто невозможно растерять «на вираже». Попытка бросить еще крупицу на весы здесь и предпринята.
Александр Бушкин
У.Б. ЙЕЙТС
ЛЕДА И ЛЕБЕДЬ
Вдруг дуновенье: ропот мощный крыл
Над девочкой, ей бедра приласкала
На лапах тьма, ей шею клюв сдавил,
И грудь под грудью робко трепетала.
Как мог прогнать безвольный взмах руки
Триумф пернатый с бедер ослабелых?
Как плоть могла, забившись в тростники,
Не чуять сердца в этих рощах белых?
Так стали порожденьем лонных спазмов
Крушенье стен, пылающие кровли
И гибель Агамемнона.
Пленяясь
Животной кровью вьющихся миазмов,
Досталась ли ей мудрость после воли,
Когда во чрево пена излилась?
1923
Д.Г. Лоуренс
ЛЕБЕДЬ
Вдали,
в ядре пространства,
в мгновения времен
бьет
и стихает
огромный лебедь на предвечных водах,
лебедь, что входит в безмерный хаос и в электрон.
Для нас
он больше не скользит в тиши,
не призывает сил, что станут бороздить веселый след радостной энергии,
и поверх атомов не вьет покорно гнезд,
не летит на север к безлюдью ледяному, где грезят только льды,
не кормится он по болотным топям,
и в сумерках, как рог, он не трубит.
Но он стремится вниз
теперь во тьму
над нами;
он топчет наших жен,
а мы, мужи, устранены в ничтожность,
лишь безмерная белая птица
берется бороздить наших бесперых жен,
вывихнув им мозги,
и болотной черной лапой стучится в их белую и топкую плоть.
ЛЕДА
Приди не с поцелуем
и не с лаской
и рук, и губ, и бормотаний;
приди со свистом крыл,
с толчком соленым клюва,
с топтаньем волглых, волногонных лап на нежно-топком лоне.
1928
АЛЕКСАНДР БУШКИН
РИТОРИЧЕСКИЙ КОММЕНТАРИЙ ПЕРЕВОДЧИКА
На берегу пруда сырая пустота,
Проплешины травы и запах синей глины.
Тут Леда из куста глядится в гладь пруда.
Фаянсовых изгибов Зевса-пелегрина
Ей там не различить. Застывшей нитью ив
В безумных тростниках ее поникли руки.
Лишь бережный плавник, туман пошевелив,
Уходит в донный ил и прячет псевдозвуки.
Забытые мечты последних тысяч лет
Клубятся над водой. Призывным мраком лона
Змеиных полудев томят. Полуодет
Тысячелетний дуб, свидетель дней Додоны,
Еще стоит у вод, но подневольный сок
По жилам не спешит, и листья не родятся.
А Леда, сжав в горсти осоки волосок,
О дочери грустит, и снова крылья снятся.
И снится хруст пера в раскинутых руках,
Как по щиту хрустит копье, по бычьей коже;
И деревянный конь, и море в кораблях,
Корона, крик и кровь. Египет снится тоже.
Но белых крыльев снег опять укрыл поля —
Так в горных ледниках хранится бесконечность...
На берегу пруда спит мать-сыра земля
И ждет, когда ее опять коснется Вечность.
1998
|
|
