 |
ГОЛОСА
№4, 1999
Елена Ушакова
ОПЕЧАТКА
Опечатка-тихоня засела, притихла, оглохла
В сложном суффиксе сдвоенном — кто-то ненужный, случайный,
Неуместный, колючий, как кустики чертополоха
На возделанной грядке средь роз облюбованных, чайных.
Это так — для читателя верного, зрелого, злого.
А в глазах, по странице скользящих легко-равнодушно,
Бедный автор — как выглядит в свете провала такого?
О, позор! — банный лист допотопный из мыльной кадушки
Так липучий пристал, что нельзя отодрать, наказанье!
И никто не спасет, не с кем даже бедой поделиться,
Ни советчика здесь, ни врача с колдовским его знаньем...
Но надежда поет, красногрудая вещая птица,
Тихо свищет в затылок: такие, как те, что сегодня
Твердой поступью мимо проходят и как бы не видят,
Завтра, завтра в постели ворочаться, как в преисподней,
Будут, вот и найдут твой цветущий, твой дерзкий эпитет!
. . .
Сторожевая кустиков гряда
С торчащими тряпичными листами,
Сожженными в июле, но всегда
Готовыми к защите: “Сами, сами
Мы выстоим!” — приоткрывает мне
Компанию туристов, бодро к морю
Шагающих, с матрасом на спине,
С приемничком, и робко шагу вторя,
Мотивчик сладкий дудочка поет,
Он плещется, мне кажется, в матрасе
Лиловом, надувном и воду льет
На ту же мельницу: в моем запасе,
Оказывается, пока что есть
С купальником и темными очками
И лиственное мужество, и честь
Кустарная, и “музыка над нами”,
И если смысл надолго уплывал —
Вчера казалось: навсегда покинул
В барашках волн и в пене между скал, —
То в этот миг короткий он прихлынул!
. . .
Из Сан-Себастьяна письмо, из Сан-Себастьяна! — от подружки.
Сколько слилось в этом звуке — закордонное славное имя —
Для слуха русского — две мягкие диванные подушки
(Неравные), два пуфика и щелочка-просвет между ними!
Ах, есть ли, есть ли эта райская местность или — только сказка,
Фонетическая ссуда, подачка фантазии милой?
Красная почва сухая, коррида, фиеста, Веласкес,
Кальвадос, кастаньеты, балконы, чугунные перила...
Ад и рай на самом-то деле непостижимо свободны
От всесильных деталей, всех-всех, без изъятий;
Только бедному счастливому сердцу привязывать счастье угодно
Ко всему, ко всему, даже к штемпелю почтовому, к печати!
. . .
Эти пленные крабы в аквариуме, на обозрение
выставленные, с перевязанными клешнями!
Тонкие ленточки зеленые зрения
их лишают; без движения — снами
опутаны смутными, смотрят
мертвыми бусинками, не видя,
сбившись по два, по три,
шевеля усами — тросами, нитями.
Для них, видишь ли, мысль — движение,
подумал — достиг, пополз — существую!
О, страшна осязательная, как жжение,
как щекотка, жизнь вслепую-втихую!
Почему так знакомо все, неужто пережито?
И этот обморок, и Бетховенская мука, и обида Барклаева?
Как преступление, которое шито-крыто,
сосет тайное знание... Молчи, скрывай его!
Постарайся рассеять в другом, подручном
знании, не имеющем к тебе отношения, —
зачем рак-богомол, например, сердито-беззвучно
тянется к теплой проточной тени?
. . .
И как мы обходились, интересно,
Без этих значимых для Райнера имен?
Их мелодичный, ласковый, телесный
Звон привлекателен — Лилиенкрон,
Йенс Петер Якобсен глубокочтимый,
Вильгельм фон Шольц и Якоб Вассерман...
Настойчивы и неисповедимы
Пути поэзии — Бавария, роман
С Россией, с иностранкой (полурусской
И полунемкой), с именем двойным,
И вместе с ней, на заднем плане тусклом
Великий Ницше с Фрейдом молодым.
А Гофмансталь? Эмануэль фон Бодман?
Как обошлись, учебный кончив класс?
Как обошлись? Не знаю. Как угодно.
Как обойдутся весело без нас.
|
|
