 |
ТРАНСКРИПЦИИ
№1, 1997
Аллен Гинзберг
БИТНИК-БУНТАРЬ-АКАДЕМИК
А.Гинзберг, улыбаясь своей знаменитой обезоруживающей улыбкой “плюшевого мишки”, сидит на высоком стуле в пиджаке при галстуке (!) и в легких холщовых брюках. Это популярная реклама торгового гиганта по продаже одежды GAP, которая появляется повсюду, таит в себе двойную метафору. Жизни и смерти. Еще при жизни — прошедшего времени. Аллен Гинзберг, ниспровергатель системы из группы битников-бунтарей престижного Колумбийского университета, давно уже был неотъемлемой частью американского “истэблишмента” и не случайно на рекламах GAP'а оказался в презентабельной компании со знаменитыми гольфистами, политиками и голливудскими актерами.
Гинзберг раздражал, беспокоил, но со временем стал привычной частью нью-йоркского социального городского ландшафта. В юности он посидел в психушке, правда недолго. Его воспринимали или слишком серьезно, или не принимали всерьез вообще. Он проклинал в своих знаменитых стихах-воззваниях американского Молоха консьюмеризма, денег и капитализма. А несколько лет назад он же продал свой архив Городскому университету Нью-Йорка почти за миллион. Говорят, что половину состояния он завещал своему многолетнему любовнику-компаньону Питеру Орловскому, а вторую половину — на поддержку коллег-поэтов.
Многие годы нью-джерсиец Гинзберг был гуру, мэтром и пророком на различных сборищах, фестивалях и маршах протеста, что подняло его “недопеченые” стихи-проповеди на совершенно новый для американской поэзии уровень — массовый, социально-общественный. Что-то подобное эстрадной поэзии шестидесятников вКРоссии.
В современной американской критике имеется тенденция считать все эти прошлые бунты Гинзберга и его “подельников” бурей в стакане воды. (Надо заметить, что критики Гинзберга и сами должны быть гомосексуалистами, иначе современная американская сучья цензура “политической корректности” может и в печать не пропустить.) Однако не стоит преуменьшать исторического значения социальной роли ранних битников. О литературной же их роли не стоит, в общем, и говорить.
Дело в том, что последние четверть века Гинзберг и его круг продолжали эпатировать систему по инерции, уже будучи знаменитостями и профессорами. Но, исторической правды ради, не нужно забывать, что “бунтарство” ранних лет этих сытых мальчиков из среднего или верхнего классов (Уильям Борроуз даже из семьи мультимиллионеров), собиравшихся в кафе в Верхнем Манхэттене, рядом с Колумбийским университетом, начиналось в середине сороковых. В те годы маккартизм и первый эшелон ФБР Эдгара Гувера только разогревались и за фрондерство можно было получить если не “общие работы”, то по носу как следует. Не будем забывать, что в те же годы супруги Розенберги оказались на электрическом стуле, правда, за шпионаж. Кое-кто из битников имел отношение и к серьезным делам: близкий приятель Гинзберга Люсьен Карр получил настоящий большой срок за настоящее убийство (видимо, под наркотиками) и сразу стал героем группы.
Вспоминается обложка журнала “Америка” многолетней давности: Гинзберг и его приятель Андрей Вознесенский. Вознесенский поставил большую банку соли с крупной надписью SALT на голову Гинзберга, сидящего немного ниже. Это было во времена заключения договоров об ограничении стратегических вооружений. Выглядело весьма “политически корректно”, в смысле расстановки сил на мировой арене. Вполне в стиле американских либералов-интеллектуалов, ориентировавшихся на светоч Советского Союза. В принципе, в стиле даже и американских коммунистов, выживших, в отличие от их восточноевропейских собратьев, вдалеке от аккуратных и злопамятных органов. Мать Аллена, Наоми, была эмигранткой из России и преданным марксистом и умерла в сумасшедшем доме (шизофрения, кажется). Ей посвящена знаменитая поэма “Кадиш”. Отец был учителем в местной школе в Нью-Джерси и поэтом традиционного толка.
А может быть, и не было никакого литературного движения битников? Кто-то из великих сказал: не было никакого футуризма, но был Маяковский. В Америке — было и ушло движение битников, но остался Гинзберг. Даже после смерти. Большой художник связан с каким-нибудь “движением”. “Движение” становится историческим анахронизмом, а художник живет. В своих лучших, спонтанных вещах. Таких, как “Кадиш”, “Вопль”, “Супермаркет в Калифорнии”. И неважно, какую идею поэт имел в виду в своем бормотании, в своем языке, безумном и единственно верном. Важно, правда, не забывать, что большинство вещей Гинзберга, во всяком случае ранних, были написаны во время длительных наркотических “трипов”, вызванных разнообразными субстанциями.
Лучшее в американской нью-йоркской поэзии пришло из ее презираемых пригородов: Уолт Уитмен — из Лонг-Айленда и Нью-Джерси, Уильям Карлос Уильямс и Аллен Гинзберг — из Нью-Джерси, из Патерсона и Ньюарка.
Как-то раз юный Гинзберг принес стихи великому Карлосу Уильямсу и тот пришел от них в ужас. Но, поужасавшись, заинтересовался. А заинтересовавшись, посоветовал: слушайте ритм своего собственного голоса; все, что вы делаете, делайте интуитивно, на слух. Уильямс привил американской поэзии разговорный язык. Этот язык в полный голос зазвучал в поэзии Гинзберга и таким образом “закрыл” эпоху “нового критицизма”, развивавшегося в гигантской тени чистого безупречного американского “британца” со Среднего Запада Т.С.Элиота.
Великое явление, американский свободный стих, vers libre, в нашу эпоху затасканное и засаленное случайными и проходными авторами, было рождено Уолтом Уитменом. Гинзберг интуитивно (?) создал новую форму свободного стиха — свободный стих дыхания. Стих, в котором длина строки обусловлена длительностью “нормального” дыхания (или бормотания, крика). Если только “нормальное” — прилагательное, подходящее к фигуре Гинзберга. Однако послушайте его собственное чтение в записи. Это — звучание, естественное, как речь. Это и есть речь, полубезумная и интересная, часто не словами даже, а убедительностью интонации. Не важно, что говорится, если только это уж не совсем политический параноидальный бред о заговорах Си-би-эс — Эй-би-си — ЦРУ — КГБ и т. д. Менее важно, как говорить. Важно — кто говорит. Сам поэт заметил: “Ты не должен быть прав. Все, что нужно, — это быть искренним”. В искренности его голоса сомневаться не приходится.
Гинзберг считал, что он открыл новый метод в поэзии: все, что приходит в голову, записывать группами по два-три-четыре слова и помещать на странице блоками по две-три-четыре строки, то есть, как придется.
Как нередко бывает в искусстве, метод, работающий у большого художника, оказывается ловушкой для многих других, затянутых в водоворот его бормотания. Как произошло и с эпигонами И.Бродского. В Америке после “открытий” Гинзберга практически любой может писать “стихи”, и плоды этих открытий американская поэзия пожинает до сих пор. Примерно так же развилась и традиция “гневных поэтов” блистательного Чарльза Буковского, показавшего пример целому выводку “гадких утят”, которые с тех пор бессмысленно кричат на многочисленных поэтических “слэмах” и “открытых микрофонах” в клубах и кафе Нью-Йорка и Лос-Анджелеса.
“Погиб поэт”. Закрыта еще одна страница идеалистических, наивных, романтических шестидесятых. Закрыта — а поэт живет. Возможно, время покажет, что громкие имена “великих” битников Керуака, Борроуз, Корзо остались на этой странице искусства как любопытные эксперименты. Попробуйте почитать их вещи в наши дни.
Голос Гинзберга продолжает звучать: его откровения о гомосексуализме, социальной несправедливости, образах, вызванных ЛСД, и т. д., которые будоражили сытую, пуританскую, ханжескую Америку времен экономического бума. В лучших вещах Гинзберга не важно, о чем он говорит. Самое главное, как всегда в случае настоящего поэта, — это его собственный, безошибочно узнаваемый голос. Голос, звучащий в “Супермаркете в Калифорнии”.
Теперь он сам, как и Уитмен в этом стихотворении, вышел на дымящийся берег и смотрит на паром Харона, отплывающий вдаль, по черным водам Леты, обратно к причалу на Гудзоне. Андрей Грицман Аллен Гинзберг
СУПЕРМАРКЕТ В КАЛИФОРНИИ
Сегодня вечером я думал о тебе, Уолт Уитмен, потому что шел осторожно, с головной болью, по улицам под деревьями, глядя на полную луну.
Голодный и измученный, в поисках образов, я зашел в неоновый фруктовый супермаркет, вспоминая все твои перечисления вещей!
Какие персики и какие полутона! Целые семьи вышли за покупками ночью! Мужья заполнили все проходы! Жены среди плодов авокадо, детишки у помидоров! — и ты, Гарсиа Лорка, что ты там делаешь у арбузов?
Я тебя видел, Уолт Уитмен, бездетный, старый одинокий грязнуля, перебирающий мясо в холодильнике, поглядывающий на мальчиков на посылках.
Я слышал, как ты каждого из них спрашивал: Кто сделал эти свиные отбивные? Сколько стоят бананы? Хочешь быть моим ангелом?
Я бродил за тобой между рядами блистающих консервных банок, и в моем воображении за мной по пятам следовал полицейский.
Мы прошагали вместе по открытым коридорам в желанном одиночестве, пробуя артишоки, прихватывая замороженные деликатесы, минуя кассиров.
Куда мы идем, Уолт Уитмен? Магазин закрывается через час. Куда сегодня заведет тебя твоя борода?
(Я достаю твою книгу, думаю о нашей одиссее в супермаркете и чувствую весь абсурд.)
Будем ли мы брести всю ночь по пустынным улицам? Деревья будут отбрасывать тени на тени, огни в домах погашены, и мы будем одиноки.
Будем ли мы брести, мечтая о потерянной Америке любви, минуя голубые автомобили в проездах между домами, по дороге домой к нашему немому коттеджу?
О, дорогой отец, седобородый одинокий старый учитель мужества, скажи, какой была твоя Америка, когда Харон причалил свой паром и ты вышел на дымящийся берег, стоял и смотрел, как он исчезает, уплывая по черным водам Леты? 1956
Перевод А.Грицмана
|
|
