 |
ГОЛОСА
№2, 2002
Николай Бубнов
. . .
У Яши лестница была —
На крышу лестница вела,
Но я любил подвал.
Спускался так охотно вниз
По просьбе старших я и из
Той ямы доставал
В полуденный несносный зной
Запас прохлады земляной
И что-то на обед.
А крыша Яшина — что в ней?
Там солнце шпарит все сильней
И тени нет.
Я был тогда голубоглаз,
Но кареглазым был весь класс —
Им нипочем тот зной.
И лазил Яша в небеса,
И врал про чьи-то голоса
Над головой.
. . .
Года идут, и чашки бьются —
Немилосерден человек!
И достаются кошкам блюдца,
Вдруг попадая в некомплект.
Крепилась сахарница — все же
Упала на пол в свой черед,
Меланхолически итожа
Ничем не знаменитый год...
Так, растворяясь в дымке сизой
Едва очерченных примет,
Пять лет прошло — и нет сервиза.
Сервиз разбит — прошло пять лет.
. . .
Гале и Ване
Люблю промышленной эпохи увяданье —
Гудков забытый зов, заводов пустоту,
И паровозов полуночное стоянье
В далеком тупике неезженном, и ту
Щемящую осеннюю дремоту
Могучих кораблей в тени укромных мест,
И легкокрылых птиц, не рвущихся к полету,
И труб умолкнувших вдруг поредевший лес.
Люблю смотреть, как под весенним ливнем
И в паводке хмельном проснувшейся реки
Бетонный монолит страны нетерпеливо
Разламывается на куски.
Мила мне города кладбищенская скука,
И на асфальте выросшая за ночь полынья,
И археологов возросшая наука
Золой многоэтажного жилья...
Дымы рассеялись, и даль светлей и чище,
Краснеют там и тут в завалах кирпичи,
И человека человек с коптящей лампой ищет
И раздувает жар в погаснувшей печи!
ДОМ МИЛОСЕРДИЯ
У врат Овечьих, видная едва,
Есть лужа малая, и названа она
Купальней. Иерусалим
В ней не купается — и Бог бы с ним!
Но в час незнаемый, когда никто не ждет,
Небесный ангел тихо подойдет
На край воды и, поводя крылом,
Чуть-чуть взволнует грязный водоем.
И эту рябь завидя, все кругом —
На двух ногах — бегом,
Без ног — ползком —
Недуги тащат в возмущенный пруд
Из сил последних, и за тяжкий труд
Излечит плоть застойная вода,
Но только первому, кто будет у пруда.
И в те поры убогий инвалид
Был там. И, Бог его простит,
Уже он впасть готов был в тяжкий грех
Отчаянья. Еще бы — на глазах у всех
Полжизни у пруда он ждал свой час,
И неизменно в гонке каждый раз
Последним был он. Иерусалим
Безжалостен к таким.
Но вот в одну из тысячи суббот
К нему какой-то путник подойдет,
Повыспросит о жизни грешной и
— Встань! — внятно скажет. — И ходи!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
О Господи! Великие дела
Ты нам явил. Но что же так мала
Надежда на спасение сейчас и здесь?
Казалось бы — у нас всего навалом есть:
Ворота, овцы и нечистый пруд,
И инвалиды у воды чего-то ждут.
И кто-то иногда копейку бросит им.
Есть даже где-то Иерусалим!
Но гладь воды недвижна столько лет!
И чуда нет.
И Бога нет!
. . .
Одному прожить — немного надо:
Миска, ложка, книжка да подушка,
Да в тени заброшенного сада
Чтоб скрипела хрипло раскладушка,
Да готовность бросить все, что нажил:
Миску, ложку, книжку да подушку,
Старый сад, и тень его, и даже
Хриплый скрип в саду, и раскладушку.
А потом искать по свету где-то
Вдруг до слез родную безделушку,
Слушать скрип телеги до рассвета,
Вспоминая старый сад и раскладушку.
|
|
