 |
ГОЛОСА
№1, 2002
Александр Файнберг
1952
У апреля зеленые тени.
И открыто окно поутру.
Чья-то песенка там, за сиренью,
чей-то легонький шарф на ветру.
Ночью град прогулялся по крышам.
Мне двенадцать. Ни бед, ни утрат.
Где-то горлинка горлинку кличет.
Где-то мама с отцом говорят.
Где-то, где-то тележка менялы
через дворик везет облака.
В старом доме — прохлада подвала.
В старом доме — сквозняк чердака.
Вот белье на веревке повисло.
Пар стоит над стиральной доской.
Там Шульженко — про старые письма,
там Утесов — про берег морской.
Змей пергаментный в небе трепещет.
Пахнет хлебным зерном винзавод.
— Вещи старые. Старые вещи, —
под балконом старьевщик поет.
ПЕНЕЛОПА
Послевоенка. Ветер гнет столбы.
Гудит завод промозглым серым утром.
Там снова мало черного мазута.
Там снова много дыма из трубы.
Идешь, не выделяясь из толпы,
в поношенные туфельки обута,
прозрачная от голодухи лютой
и местная по прихоти судьбы.
Где парус твой, залетная гречанка?
Но вдруг ресницы юной хулиганки
махнули мне, как весла двух галер.
Акцент не утаил ее веселья:
— В общагу приходи ко мне, Гомер.
По вечерам я вся без Одиссея.
. . .
Слава, слава, обманчив твой гул.
За бессмертьем бессмысленна давка.
На болванки распилят чугун,
бронза тоже уйдет в переплавку.
Что ж останется наверняка?
Видно, то, что и было любимо, —
женский образ, стакан коньяка
да колечко табачного дыма.
|
|
