|
СВЕЖИЙ ОТТИСК
№1, 2006
Евгений Абдуллаев
ПРОГУЛКИ ПО НЕЗЕМЛЕ
(о поэзии Марии Галиной)
Я не хочу сказать, что Мария Галина — это Марк Шагал в стихах. Хотя и общие темы, и даже созвучие имени-фамилии на такую параллель наталкивают.
Все же между Витебском Шагала и Одессой Галиной — не только целое столетие. Между ними — два разных взгляда. Взгляд живописца: взгляд-цвет, перенесенный на маслянистую сетчатку холста. И взгляд поэта, взгляд-слово.
Собственно, и Одессы в стихах Галиной не так уж и много.
С одной стороны, сложно говорить о городе, о котором уже столькие говорили, и который сам о себе уже столько сказал. С другой стороны, города и страны у Галиной вообще не имеют особого значения.
...Сиди где угодно: / Хоть в Осло, хоть в Копенгагене. («А что? — говорю я, — сиди где угодно...»). Он и рад бы в Хайфу и в Австралию убежать («Конец света на Большом Фонтане»). На поля Вердена и Курска выползают из вод угри («Байрон в небе над Россией»).
Это — рассеянное скольжение пальца по глобусу. Место действия постоянно стряхивает с себя топонимику, выскальзывает из нее. Море, парк, сад, поле — вот наиболее частотные слова из пространственного лексикона Галиной.
Впрочем, в начале своей новой книги она декларирует относительность и этих мет: Что океан, что суша — все едино.
Эта новая книга Марии Галиной называется «Неземля»*.
Не земля. Тогда — что?
Ее поэзия состоит из Ветхого Завета, живых организмов и общественного транспорта.
Как все они уживаются, непонятно. Но уживаются: не давя, не кусая друг друга.
Даже грозный ветхозаветный Бог у Галиной какой-то потерянный, никого не карает. Только ходит рядом, в тишине: Ходит Господь полем, / ходит косогором («Казацкая песня»). Он вообще в стихах Галиной кажется, скорее, аристотелевским демиургом, который, сотворив мир, отошел в сторону и наблюдает. Только перекинется иногда парой слов с человеком. Не тот ландшафт для разговора.
Рискну предположить — не ветхозаветный.
В Ветхом Завете Бог и человек не были разделены природой, рыбами, растениями, насекомыми. Сам нулевой пейзаж пустыни словно обрекал Бога и человека на непрерывный диалог, от которого собеседникам некуда было скрыться. Как только появлялись сады, дубравы, маслиновые рощи — диалог слабел, микшировался шелестом. Заводились и размножались в дубравах другие боги, вступали трескучим ботаническим хором, мешали.
Отсюда одна из главных мыслей Ветхого Завета: «они будут постыжены за дубравы, которые столь вожделенны для вас, и посрамлены за сады, которые вы избрали себе» (Исаия 1: 29). Посрамление — за сады!
Не только дубравы мешали. Море — мешало. Что делать со Средиземным морем, ветхозаветные авторы не знали. Ну, шторм, метафору Божьего гнева, упомянут. Два шторма. Все равно, не та в море акустика для разговора с Ним.
А Мария Галина любит море, любит сады, парки, рощи. Что поделать: любой поэт — язычник поневоле, и между Сионом и Парнасом, зажмурясь, всегда выбирает Парнас. Пишет Галина о садах и набережных так, что порой это близко к абсолютной поэзии:
И в железнодорожном мраке
ломая черные суставы,
порожняком летя в овраги,
сады грохочут, как составы.
Гудит железо листовое,
на пир последний созывая,
и свет последнего трамвая
бредет чертой береговою.
Нет, пустыня однажды появится. Иоанн беседует в ней — с жуком. Правда, жук намекает Иоанну на свою божественность: Я, — говорит, — точно ангел, чешуекрыл. Только стоило ли уходить в пустыню, чтобы беседовать с таким ангелом?
Ответить на этот вопрос сложно, поскольку персонажи Галиной никуда, собственно говоря, не уходят, не приходят, ничего не решают, не колеблются, не строят планов на будущее.
Они — застигнутые. Зафиксированные. Вплавленные. Вплавлен жаворонок в высь, словно моль в ископаемый мед. Они — в каком-то уже готовом, состоявшемся состоянии. Презент-перфектном. Иоанн уже в пустыне. Байрон уже в небе. Доктор Ватсон уже вернулся с афганской войны. Мудрецы двух спорящих религий уже собрались для беседы. Все — уже.
Если что-то с ними (мудрецами, цикадами, цадиками...) и происходит, то как бы против их воли. Хотя и воли этой у них, кажется, нет: затерялась при переездах, выпала в трамвайной тряске.
Есть — созерцательность марионетки, наблюдающей, как кто-то дергает ее за руки, за ноги, за мысли, за сны.
Кем дергаются эти нити? Богом:
Бог берет человека за самое слабое место
И его переносит в какое-то новое место.
Еще Платон назвал людей марионетками Бога, точнее «чудесными куклами богов, сделанными ими либо для забавы, либо с какой-то серьезной целью». В поэме суфия Аттара «Уштур-нама» Бог-кукловод начинает ломать людей-марионеток и срывать кулисы. «Сверхмарионеткой» предстает библейский Авраам у Кьеркегора (наблюдение Валерия Подороги).
Чаще, однако, нити дергаются непонятно кем. Но сильно. Поэтому герои Галиной так легко отрываются от земли, так хорошо тонут, так аффектированно протягивают руки:
Один барак, один забег,
одна на всех и та же мука,
и некий грек, придя на брег,
сидит, протягивая руку.
. . . . . . . . . . . . . .
Там во дворе плывет квартира,
и лишь замрут дневные звуки,
там тетя Лиза с тетей Фирой
встают, протягивая руки.
. . . . . . . . . . . . . .
...туда, где ты, душа немая,
над этим безымянным брегом,
утоптанным безвестным греком,
в преддверье муки и разлуки,
стоишь, заламывая руки.
Правда, заламыванье рук — это уже из другого театра, романтического; оно и кажется здесь неоправданным, форсированным крещендо. Даже «в преддверье муки».
Поскольку на не-земле Марии Галиной могут жить только не-люди. Как в прямом смысле — то есть, рыбы, птицы, цикады... — так и в переносном. Тени людей. Хрупкие, нежные марионетки людей. Болезни и немощи людей, ставшие плотью.
...она стара и страшна, она в песке оставляет след,
у нее от недостатка кальция хрупок скелет,
вот-вот переломится шейка бедра.
Слова, ставшие плотью — но плотью невзрачной, сирой, поскольку и слова были без позолоты и пафоса.
Строки, слова у Галиной предельно просты, «снижены». Поэтическая энергия действует на междустрочных стыках. В силу нестыковок, как бы случайности в подгонке строки к строке.
Автандил покупает цветы и бутылку вина
а Наталью влекут ароматы хрустальных флаконов
пляшет пух тополиный над ними ничья не вина
птичьи крики старух увивают резные балконы
Разговорность, напевность, почти в жанре «стихов для детей», неожиданно и плодотворно сплавляется с библейскими мотивами:
Сиди в своем пруду,
Люби свою среду,
Глотай свою еду,
Дуди в свою дуду!
А там, в подлунной мгле
Под зеркалом светил
Блуждает на земле
Пророк Изекиил.
Монорим первого четверостишия, традиционно близкий как детской, так и народной поэзии; нарочитая простота рифм второго; простота, почти затертость образов в каждой строке. Поэзия возникает и крепнет не только на стыке приземленного с высоким, но и в самой не-каноничности интонации, ее близости к райку, вертепу. Даже пророк здесь — не книжный Иезекииль, а народный Изекиил. И безумие странного персонажа этого стихотворения, Верочки Хаит, — какое-то сказочное, утешительное.
Не случайно четыре стихотворения сборника — это колыбельные: «Рыба в омуте плеснет...», «Что ты, говорит, что ты?..», «Казацкая песня» и собственно «Колыбельная». Поэзия утешения, напева, народной (именно народной, а не фольклорно подрумяненной) простоты — одно из неоспоримых достоинств стихов Галиной.
Там же, где этот лирический раек интеллектуализируется — контрасты низкого и высокого становятся более орнаментальными, декоративными, подсушенными. Эта суховатость не всегда искупается их остроумием:
Я за Тюрчанку из Шираза, сгорая в гибельном чаду,
Отдам и Юнга и Делеза, и Ясперса и Дерриду.
Конечно, за Тюрчанку можно и больше отдать. Жаль только, что эта отдача Юнга и Делеза не произошла у Галиной до написания стихотворения.
Вообще, если необязательность топонимов в поэтике Галиной кажется вполне оправданной, то некоторая необязательность известных имен — вносит, похоже, ненужную смысловую смазанность. «Байрон в небе над Россией»? Хорошо, пусть будет Байрон. ...доктор Фрейд в кальсонах и пенсне / который век уж вертится во сне / в обнимку с козлоногим Леви-Стросом? Тоже неплохо, хотя вместо «Фрейда» можно подставить, например, «Юнга». А «козлоногим» вообще кого угодно — было бы имя известным и фамилия четырехсложной, с ударным последним слогом. Леви-Брюля, Элиаде...
Или в первом стихотворении сборника:
Что океан, что суша — все едино,
кто их любил, уже дошел до точки.
Гуляй, Шекспир, по ветреным куртинам,
гуляй, душа, в обнимку с оболочкой!
Не цитирую стихотворение целиком, прошу поверить на слово — Шекспир почти никак его контекстом не обусловлен. Если не считать упомянутые вскользь «сонеты» — так кто их только не писал... На мой взгляд, ничего не изменится, если заменить этого «Шекспира» на, скажем, «Гомера» — что вполне оправдано «океаном и сушей». Или на «Орфея». Орфей даже как-то уместней: душа, Эвридика, тень...
Конечно, это личный выбор поэта — из кого сооружать свой поэтический иконостас (или анти-иконостас). И дело не в именах — их может быть даже больше; главное — насколько они «работают» или «не работают» в стихе. В четверостишие с Шекспиром, кроме звукописного изящества (чередования е — и, к — р), имя классика мало что прибавляет. И по смыслу, и по форме. А то, что не прибавляет, то, как правило, — отнимает.
Поэтому гораздо сильнее, на мой взгляд, удаются те стихи, в которых имена — вымышлены либо мифологичны, а концепции служат только легким контрастным гарниром живому, веселому и одновременно печальному голосу автора:
— Да, — сказал рабби Шломо, — поэта поэт
Даже без перевода поймет.
Вот буквально вчера, наблюдая сквозь мрак
Резеду и душистый табак,
Я мадам Козибродскую встретил в саду
И с тех пор пребываю в бреду.
Этих дивных сфирот ослепляющий пыл!
Эта грация серны младой!
Говорят, Козибродский на речку ходил
Обливаться холодной водой...
Ослепляет, сжигает такая краса...
Козибродский зачах и ослаб...
Что к этому чудесному сплаву лирики и гротеска еще добавить?..
...В аннотации к книге отмечается, что поэтика Марии Галиной «окончательно сформировалась».
Мне этот ОТК кажется несколько преждевременным. Я полностью согласен с тем, что Галина — крупный, интересный, узнаваемый поэт. Что же касается ее поэтики, то пока неясно, будет ли она двигаться в сторону несколько суховатых книжных игр или же возобладает так удачно развиваемая поэтом интонация лирического райка.
Галина, похоже, сама осознает эти альтернативы:
Чем втискиваться в брюки и сонеты,
не лучше ль сразу дернуть в самоволку...
Кажется, лучше дернуть. А читатель сумеет отмазать перед литературным начальством.
* М.: Журнал поэзии «Арион», 2005.
|
