 |
Содержание
Евгений Рейн "Балкон"
"АРАРАТ"
Год шестьдесят второй. Москва и Святки,
мы вместе в ресторане "Арарат",
что на Неглинной был в те времена.
Его уже преследовали. Он
в Москву приехал, чтобы уберечься.
Но уберечься - выше наших сил.
Какое-то армянское сациви,
чанахи суп, сулгуни сыр, лаваш...
На нем табачная простая "тройка" -
пиджак, жилет да итальянский галстук,
что подарил я из последних сил.
А публика вокруг - что говорить?
Московские армяне - все в дакроне,
в австрийской обуви, а на груди - нейлон.
Он говорил: "В шашлычной будет лучше".
Но я повел в знакомый "Арарат".
Он рыжеват еще, и на лице
нет той печати, что потом возникла, -
печати гениальности. Еще
оно сквозит еврейской простотою
и скромностью такого неофита,
что в этом "Арарате" не бывал.
Его преследует подонок Лернер -
мой профсоюзный босс по Техноложке.
И впереди процесс, с которого и начался
подъем. Ну, а пока армянское сациви,
сулгуни сыр, чанахи - жирный суп.
Он говорит, что главное - замах,
масштаб, замысленный, произведенья.
Потом Ахматова все это подтвердит.
Вдвоем за столиком, а третье место пусто.
И вот подходит к нам официант,
подводит человека в грубой робе:
"Подвиньтесь". - Подвигаемся, а третий
садится скромно в самый уголок.
И долго-долго пялится в меню.
На нем костюм из самой бедной шерсти,
крестьянский свитер, грубые ботинки,
и видно, что ему не по себе.
"Да он впервые в этом заведенье", -
решает Бродский, я согласен с ним.
На нас он смотрит как на мильонеров,
и просит сыр сулгуни и харчо.
И вдруг решительно глядит на нас.
"Откуда вы?" - "Да мы из Ленинграда". -
"А я из Дилижана, вот дела!"
И Бродский вдруг добреет. Долгий взгляд
его протяжных глаз вдвойне добреет:
"Ну, как там Дилижан? Что Дилижан?" -
"А в Дилижане вот совсем неплохо.
Москва - вот ужас. Потерялся я.
Не ем вторые сутки. Еле-еле
нашел тут ресторанчик "Арарат". -
"Пока не принесли вам - вот сациви,
сулгуни - вот, ты угощайся, друг.
Как звать тебя?" - "Ашот". -
"А нас - Евгений, Иосиф,
мы тут тоже ни при чем".
Вокруг кипит армянское веселье,
туда-сюда шампанское летает,
икру разносят в мисочках цветных.
И Бродскому не по душе все это:
"Я говорил - в шашлычную" - "Ну, что же,
в другой-то раз в шашлычную пойдем".
И вдруг Ашот резиновую сумку
каким-то беглым жестом открывает
и достает бутылку коньяку.
"Из Дилижана. Вы не осудите!"
Не осуждаем мы, и вот как раз
янтарный зной бежит по нашим жилам,
и спутник мой преображен уже.
И на лице чудесно проступает
все то, что в нем таится: гениальность
и будущее. Череп обтянулся,
и заострились скулы, рот запал,
и полысела навзничь голова.
Кругом содом армянский. Кто-то слева
нам присылает вермута бутылку,
мы отсылаем "Айгешат" - свою.
Но Бродскому не нравится все это,
ему лишь третий лишний по душе.
А время у двенадцати, и нам
пора теперь подумать о ночлеге.
"У Ардовых, быть может?" - "Может быть".
Коньяк закончен. И Ашот считает
свои рубли, официант подходит,
берет брезгливо, да и мы свой счет
оплачиваем и встаем со стульев.
И тут Ашот протягивает руку
не мне, а Бродскому. И Бродский долго-долго
ее сжимает, и Ашот уходит.
Тогда и мы выходим в гардероб.
Метель в Москве, и огоньки на елках -
все впереди. Год шестьдесят второй.
И вот, пока мы едем на метро,
вдруг Бродский говорит:
"Се человек!"
|
|
