|
СВЕЖИЙ ОТТИСК
№3, 2017
Алексей Алехин
ПО ЭТУ СТОРОНУ СТИХОВ
(о поэтической прозе Игоря Шкляревского)
Излюбленное ленивыми филологами деление литературных текстов на стихи и прозу очень удобно по причине очевидности. Вот только мало о чем говорит.
Принципиален иной водораздел: поэзия и проза. Тут, правда, не так легко расклеить этикетки. Но по сути лишь он имеет смысл. Потому что стихи сами по себе никому не интересны — интересна поэзия.
Другое дело, что поэзия обычно порождает стих. (А не наоборот: именно это заблуждение — источник тьмы литературно бессмысленных стихов, заполоняющих не только альбомы дилетантов, но и журналы, и книги.) Это привычная, природная форма ее существования.
Однако поэзия может и не воплощаться в стихах, довольствоваться «прозаической» оболочкой. Всего наглядней мы с этим сталкиваемся в поэтической прозе.
Чудесный образчик последней — «Золотая блесна» Игоря Шкляревского с подзаголовком: «Книга радостей и утешений», напечатанная в январской книжке «Знамени» за прошлый год.
В основе сюжета (или, вернее, «квазисюжета», как это обычно и бывает в поэзии) лежит описание излюбленной Шкляревским северной рыбалки, заменившей ему с течением лет детскую и отроческую рыбалку на Днепре и Соже. Та и другая, обе эти рыбалки и сопровождающие их образы, разделенные полувеком и расстоянием в тысячу километров, перемежающиеся и перетекающие одна в другую, и составляют предметную основу книги.
Семга бьет по блесне! Бьет как дверной пружиной в проходной кроватного завода, где в юности я ненавидел стены...
Она лежит на отмели, хватая воздух жабрами, бессильная сверкающая рыба идеальной формы. Все самолеты — эпигоны семги!..
На мгновение я засыпаю и вижу бельевую веревку, протянутую над заливом. На ней висят рубахи брата и моя, заштопанные на локтях, висит наш могилевский двор...
В глазах текла река, и только поплавок был отрешенной точкой, где я встречал и провожал одновременно каждое мгновение...
Концом удилища здесь я дотягивался до Гомера!..
Без малого два десятилетия назад, представляя Игоря Шкляревского на вручении ему Царскосельской премии в актовом зале того самого Лицея, я определил основной жанр его поэтического творчества как «философскую пейзажную лирику». То же могу сказать и об этой его прозе, которая по сути своей — поэзия:
Бывает, прилетит с туманом что-то щемящее, невыразимое, только душа на вздохе всхлипывает, как расстегнувшийся баян, свисающий с плеча слепого баяниста...
Пережидая зной, я засыпал в тени под ивой. Во сне я чувствовал, что на мое колено села бабочка, и улыбался, это запах скошенного клевера перелетал ко мне через реку...
Ночью прямо за дверью — небо...
Пусть она не всегда пейзажная, но неизменно — лирика, содержанием которой, по определению, становится не предмет изображения, а сам способ видения. Ну, например, юного самого себя, когда он/я повстречал на деревянном мосту «девочку в нарядных белых гетрах с нотной папкой» и «шел ей навстречу», «ненавидя полное ведро картошки — в одной руке, и десять литров керосина — в другой», — и тут-то, вспышкой, через запятую, глазами автора-взрослого: «но если бы не эти тяжести, я улетел бы в небо».
Вообще-то говоря, о самой рыбалке, хоть язей и головлей на могилевском Днепре, хоть семги на кольской Умбе, вы узнаете не много. Зато узнаете другое:
Звук трубы уже проходит сквозь меня, и как в детстве, пронзительно и безутешно я понимаю, что мне предстоит умереть, исчезнуть навсегда, а я не согласен и у меня нет утешения...
— это доносится лосиный рев, «напоминающий протяжные гудки старинных паро-ходов».
Или вот:
Нет одежды удобнее ватника. Он ничего не весит, в нем тепло, легко... он — вещь почти одушевленная, поэтому местоимение «он» кажется мне уместным, к тому же наши пиджаки, рубахи, висящие на стуле, запечатляют наши настроения... Бывает, рукава висят, как у подранка, встаешь, пре-возмогая сон, и поправляешь их, чтобы летали!..
Иногда эта лирика прерывается вставною притчей:
Сначала это был какой-то рынок. Я долго выбирался из толпы, уже не видя ни капусты, ни огурцов. Мои ноги цеплялись за ноги людей, я шел в бесконечной толпе, продирался сквозь плотную массу стариков и старух на улицах и в переулках и вырвался из города, но и там было столько людей, что иные сидели на ветках. Какой-то юноша мочился на глазах своей любимой. Я спросил у старухи:
— Почему здесь так много людей?
— Здесь еще ничего.
— А дальше?
— Ты что, с неба свалился? — рассвирепела старуха. — Куда нам деваться, никто ведь не умирает.
— Как не умирает?
— А иди ты...
Под кустом валялась смятая газета. Я поднял ее и прочел заголовок: «Ужас бессмертия»...
И возвращается почти что моностихом:
Звук буквой «у» летает в темноте...
Помимо первичных поэтических признаков налицо вторичные. Тот, например, что эти семьдесят журнальных страниц лично я читал полтора месяца. Так читают книгу стихотворений — по стихотворению, по два... Да автор и сам это знает, и объясняет непонятливым: «эта книга — для прерывистого чтения».
Жанр поэтической прозы труден из-за своей двуликости и удается нечасто. Зато при удаче не просто доставляет изысканное удовольствие читателю, но и способен оказать влияние на обе литературные ветви, и поэтическую, и прозаическую.
Кстати, построенные на совсем ином культурном и житейском материале «Ни дня без строчки» Олеши — также по большей части поэзия, и вероятно, именно они подсказали катаевский мовизм, который и сам не вовсе проза. Это вам не «стихи и проза», тут все переплетено и связано.
Повторюсь: обращение в стиховую форму для поэзии естественно. И поэтическую прозу иногда так и подмывает вернуть в ее природное состояние. В книге Шкляревского множество ритмически выстроенных, разве что не зарифмованных строк. Но я не об этом. Возьмем две (кстати, ритмизованные) фразы: «На мокрых валунах блестит Луна, небесный холод колет прямо в мозг. Споласкиваю задубевшую клеенку» и запишем по-другому:
На мокрых валунах
блестит Луна,
небесный холод колет прямо в мозг.
Споласкиваю
задубевшую клеенку.
Не правда ли, не только пятистрочностью, но самой образной системой немного похоже на японскую танка?
Или вот такой фрагмент: «...видения не номеруют. На облаках не ставят номера. И эта книга начинается с любой страницы, где открываешь, там она и начинается». И попробуем иначе:
видения не номеруют
на облаках не ставят номера
и эта книга начинается с любой страницы
где открываешь
там она и начинается
Написанное стало стихами. Потому что уже было — поэзией.
Только не надо эту книгу читать как прозу.
|
