|
СВЕЖИЙ ОТТИСК
№4, 2016
Вадим Муратханов, Галина Климова
ИЗ КНИЖНЫХ ЛАВОК Олег Чухонцев, возможно, главный представитель апофатической линии в современной русской поэзии. Его стихи почти всегда о непознаваемом и неназываемом. Они существуют на противоположном полюсе по отношению к романтизму: не об исключительном, ярком и максимально проявленном, а об обыденном, смутном, невысказанном. То есть о тех состояниях, в которых пребывает человек бо´льшую часть своей жизни. Именно эта неназываемость материй, к которым прикасается автор, определяет главный художественный прием в его поэтике на протяжении долгой творческой биографии: метонимия, а не метафора. В большинстве наиболее известных стихотворений Чухонцева впечатляюще работает перенос по смежности. Если смысл не в словах, а между слов, то надо заставить словесную ткань сквозить и прорываться. Только так можно уловить то, что существует где-то между звуком, цветом, запахом и осязанием: А ночью, чтоб отец не увидал, забраться на душистый сеновал в конюшне милицейской и впотьмах — змея, змея! — испытывая страх, лежать на сене — а покос лесной — и каждый шорох чувствовать спиной. Это фрагмент стихотворения 1973 года «Бывшим маршрутом». Надо сказать, такие стихи трудно запоминаются. По прочтении в памяти остается устойчивое послевкусие, почти физически ощутимый осадок — но сами слова, выполнив свое предназначение, как будто проваливаются в подкорку. Тем интереснее знакомиться с творчеством позднего Олега Чухонцева, где узнаваемый метод претерпевает значительную, хотя и логичную эволюцию. Наметилась она еще в книге 2003 года «Фифиа». В недавно изданной «Выходящее из уходящее за» (М.: ОГИ, 2015) изменения в поэтике проявились еще зримей. Здесь, как и в ранних стихах, главный герой — это время, воскрешаемый воздух. Действительность и сон, настоящее и минувшее равноценны и подчас неразличимы. Одноклассники из послевоенной школы Ползиков и Судариков, залогом бытия которых выступает только память поэта, реальнее Шумовкина и Шумелкина — мнимых однофамильцев, жертв смутного перестроечного времени. Но если ранний Чухонцев изумлен прежде всего окружающим миром, несовпадением его с миром внутренним, где временны´е пласты накладываются друг на друга в причудливом, нехронологическом порядке, то поздний концентрируется на инструменте изображения этих миров — на слове. Том самом слове, которое в ранних стихах служило средством, оттенком в палитре и небесследно растворялось в памяти. Теперь же оно часто в центре внимания. Автор держит его на весу, как комок глины, подбрасывает на ладони, инкрустирует в текстовую ткань, тем самым дискредитируя изображение, ставя под сомнение подлинность не только означающего, но и означаемого. Я видел Батюшкова: нервный взгляд дерзал горе´, а речь была престранна: — Я буду щастлив два часа назад, — сказал он, отрываясь от кальяна, и, выдохнув турецкий никотин, на оттоманке коротко забылся, — а в поколеньи вашем ни один, — вдруг вспыхнул, — ни один, — и восклубился. Кто сравнит этот текст с «Батюшковым», написанным Чухонцевым в 1977 году, наверняка почувствует, насколько цепче ложится в память процитированное выше. Сочная аллюзия — как на «золотой» век, так и на «серебряный» в лице Мандельштама — достигается за счет языкового сдвига — сломанной через колено реплики безумного персонажа русской поэзии. Слово в новой поэтике Чухонцева испытывается не только путем помещения в диковинный, неорганичный на первый взгляд контекст. Проверяется на прочность и значение слова. Каким образом, например, «восклубился» Батюшков в приведенном выше восьмистишии? Окутался облаком, выпустив дым из кальяна? Сам превратился в дым? Возможны оба прочтения. В другом стихотворении книги ключевое слово балансирует уже на грани многозначности и омонимии: Только брошенные начала да несвязанные концы — это всё, ни много, ни мало, да саврасовские скворцы, да светающая дорога со шпаною из Петушков, это всё, ни мало, ни много, влез на полку — и был таков... Пассажир ли взбирается здесь на полку купе или живой классик в виде книги на полку шкафа? В зависимости от того или иного варианта прочтения, стихотворение мерцает разными смыслами. Ткань строки в новых стихах Олега Чухонцева разрывается подчас буквально: автор отказывается от пунктуации, используя в качестве интонационных и смысловых цезур двойные и тройные пробелы: сперва планетарий сачок гербарий потом крематорий и колумбарий бабочки и цветы цветы сначала я потом ты И еще неожиданность «Выходящего из...» — обращение Чухонцева к палиндромам. Препарируя слово, он испытывает его на верность еще и таким, сугубо игровым способом: О, лето, тело. Анапа Пана. торт с кофе, фокстрот. Заслоняет ли новый Чухонцев прежнего? И да и нет. В лучших стихотворениях книги ранние интонации дополняют новое, изменившееся звучание его поэзии. Характерна в этом плане уже упомянутая, почти обериутская история о Шумовкине и Шумелкине («Побасёнка»). Один безобидный старик, принятый за другого, убит по ошибке: чья-то большая рука случайно смахнула две литеры, и разницы никто не заметил. Бесстрастная речь идет как будто не о людях, а о буквах и словах, которых и жалеть неуместно. Протест, сопереживание и боль автор приберегает для постскриптума: но ты надеешься еще на чудо и жмешь педаль — но вострубит труба и оторвется тромб одна минута и ты летишь и за тобой судьба мгновенье миг и жалко почему-то шумовкина шумелкина себя Дело вовсе не в утверждении, что новые стихи Чухонцева сильнее и интереснее старых. Важнее то, что они другие. И в то же время вырастают из прежнего литературного опыта. В знаменитом «— Кыё! Кыё!..» уже присутствует это стремление дойти до языкового края, предела, где расчеловеченный язык пытается описать не помещающуюся в человеческое сознание реальность. В новой книге поэт сделал еще один, более свободный шаг в этом направлении. Вадим Муратханов Кажется, сменился ветер. Какой-то свежачок подул на просторах поэзии. И время года здесь ни при чем. Но движение воздушных масс ощутимо. Свежий ветер. Откуда? Да не издалека: из Курска — с Романом Рубановым, из Тулы — с Алексеем Дьячковым, из Подольска — с Ганной Шевченко, из Вологды — с Натой Сучковой, а еще — Дмитрий Трибушный из Донецка, Станислав Ливинский из Ставрополя, и другие подтягиваются. Что общего в их поэзии? Автовокзал. Расписание автобуса «Курск—Калиновка» — маршрут ближайшей жизни. Ехать до Стрекалово, где родился Роман Рубанов, автор книги стихов (не сборника!) «Стрекалово» (М.: Русский Гулливер, 2016). Сама лексическая форма «Стрекалово» очень рифмуется с распространенными сегодня вымогалово, надувалово, обдиралово и проч. Стрекалово — тоже стремно. Книга путешествия. Автор едет к маме и папе, которым посвящена книга. Чем не сюжет? Бежит из города в деревню, из взрослых будней — в детство, к себе. Вполне себе сюжет. И композиционно даже не линейный, каким бы мог быть. Это продуманная — вплоть до шрифтов — крепко выстроенная и подробно структурированная книга. Со вкусом сработан монтаж: от ПГТ до Страшного Суда. Заоконная жизнь — как в кино — мелькает вперемежку с дорогими сердцу воспоминаниями и эпизодами второго плана, с обрывками серьезных разговоров и ассоциациями, взявшимися вроде бы ниоткуда, с аллюзиями и даже с цитатами. Это не беглый взгляд и не первое впечатление. Понимаешь, какой культурный слой питает эти стихи. Автобус тронется и — понеслась... Любимое словечко Рубанова! Его «Курск» начинается в ритме песенки «Сиреневый туман». Пластинка закрутилась, и уже через несколько страниц — да-да, вы не ошиблись — «дым полетит сиреневым туманом, / как в песне про полночную звезду». Сколько географических названий! Белгород, Орел, Вологда, тургеневский Льгов, Рыльск, Хомутовка и др. Сколько имен! Шекспир, Барто, Станиславский, Вертинский, Брейгель, композитор Петров, Ивлин Во, Эльдар Рязанов, Окуджава и много других, скрытых автором от прямого узнавания. Рубанов — не называет. Он рассказывает, живописует, намекает, ждет, когда догадаются, может, даже по интонации — то бойкой разговорной, то обстоятельной нарративной. А кто герои маршрута его жизни? Все, кто рядом: мама-папа, бабушка-дедушка, жена, дочка, дворник, баба Шура, священник отец Валентин, сосед из города Талнах, бомж с лицом апостола Иакова, а через него библейские персонажи: иконостас ветхозаветных пророков, псалмопевец Давид, царь Соломон, виноградари, рыбари на Тивериадском озере, они же — апостолы, и, конечно, Иисус Христос. Рубанов умеет соединять времена: бегущее время автобусного маршрута, время жизни своих современников и своей, с библейским временем. «Картинка, как в мультике — бамц! — замрет». Всё — вечность (на зависть Каю). И голова с похмелья не болит. Разложишь снедь у дома на скатерке И видишь: вот гусей пасет Давид, Вон Соломон идет с планерки, Иона чинит сеть, Иезекиль Несет на почту письма и посылки, Ной с рукавов отряхивает пыль... Путешествие в Стрекалово — в пути 4 ч. 35 мин. — заканчивается «Страшным Судом», как и прожитая жизнь, протяженная не только во времени, но и в пространстве от пгт (сохранившаяся от советских времен аббревиатура поселок городского типа) до «Страшного Суда». Оказалось, Страшный Суд совсем не страшен, «тут, Господи, все свои». Русская пословица «Жизнь прожить — не поле перейти», накрепко вплетенная Пастернаком в ткань русской поэзии, вдвойне отпечатана в нашем сознании. Но у Рубанова свое поле — «ровное минное поле, на котором сто раз подорвешься». Таков совсем не мирный образ современности. Роман Рубанов из Курска близок поэтике Алексея Дьячкова из Тулы. Эти жители провинции знают что-то иное, чем жители столицы. С полуслова понимают друг друга и легко вступают в разговор. Не зря Рубанов включил название книги Дьячкова «Райцентр» в текст стихотворения: Белгород — Москва. «Райцентр» Дьячкова. За окном деревья семенят. И неподалеку стихотворение с посвящением Алексею Дьячкову: В летнем отпуске такая прелесть тихая, особая, своя... вот в деревню въехал. Загорелись окна в доме. Облака белья рвутся в из прищепок, кучевые. Простыни стирала утром мать. Но гроза прошлась дождем, и мы их до утра решили не снимать. Книги стихов — «Стрекалово» и «Райцентр» — очень похожи по поэтике и тематике. И обе вполне самостоятельны. По-моему, это — общность поэтического мира, взгляда и высказывания. И Дьячков, и Рубанов работают в очень приземленном, будничном слое жизни, где нет места пиитизмам и прочим литературным излишествам. Брошенные на ходу слова, банальные, казалось бы, наблюдения, бытовые разговоры, сценки из жизни пгт и райцентра, мечты — содержание жизни! — стали тем благодатным сором, из которого выросли стихи. Авторов не гнетет обыденность. Они органичны в своей простоте, непосредственности и безыскусности: никаких иллюзий, иронии, скепсиса, никакой чернухи-бытовухи, сохраняя природу разговорной речи, интонации и высокий поэтический градус. Кто еще им под стать? Например, Ганна Шевченко: Чайник ли, птица, носатая в профиль, в форточку сквозь мимолетный дымок смотрит, как я нарезаю картофель и отбываю положенный срок, как я сижу в обывательском кресле, и рассуждаю: посудина, чиж? Что за глаза мне приладили, если птицу от чайника не отличишь. Например, Ната Сучкова из Вологды: Напекла как-то бабка пирогов с котятами — то ли тронулась, то ли просто датая... В общем, как-то вот так — напекла. И собаке своей дала. А собака — не дура: живем-то в Рязани, не такой повидали жратвы глазами, не совсем в Рязани, но, в общем, близко, километров семьсот или триста. Тот же изнуряющий быт и вечные вопросы бытия. Привычные вещи — без метафор и эпитетов — носят привычные имена. Лицо жизни без макияжа и без ботокса. Поэзия ничего не потеряла, но приобрела. Другое пространство, другая оптика, лексика и интонация. «Черный хлеб лирики» — так я назвала бы эти заметки, если б формат рубрики предполагал заголовки. На мой взгляд, это не возвращение к «тихой лирике». Это другой виток в другом мире и другом поколении. Возможно, сказалась реакция на усталость от метаметафоризма, концептуализма, «новой искренности» и прочих изысков. Или несогласие с ширпотребом псевдопоэзии. Возможно, это новый шанс или свежий ветер. Мне хочется назвать такую поэзию — аскетичной. Именно в предельной простоте, ясности и лаконичности высказывания, в режиме строгой экономии поэтических подручных средств пророс лирический аскетизм Алексея Дьячкова, Романа Рубанова, Ганны Шевченко, Натальи Сучковой, Дмитрия Трибушного, Станислава Ливинского и др. Галина Климова
|
