 |
ПАНТЕОН
№3, 2016
Сергей Васильев
* * *
Не времена милы, милы пространства
И дух высокого непостоянства,
Ведущий нас то к лесу, то к избе
Бревенчатой, то к радостному храму,
В котором мы, да не имея сраму,
Гуляем как-то сами по себе.
Пусть голубочки белые воркуют,
Пусть ангелы веселые ликуют,
И пусть Господь смеется в небесах,
И жаворонок пусть порхает в небе,
Не думая о завтрашнем о хлебе, —
И что с того, что наша жизнь в слезах?!
* * *
Проходит ночь, потом идет рассвет,
Светящийся сверчками и отважный,
Потом приходит Афанасий Фет,
Довольно толстый и довольно важный.
Он был не ангел тихий и не джинн,
Не светоч многогласья и не идол.
Да бог с ним, что он был всего Шеншин, —
Россию ведь никто так не увидел.
* * *
В деревне ночь черней чернил,
Но день светлей иконостаса.
Я всех уже похоронил,
Дождаться б яблочного Спаса.
Антоновка не умерла,
Вода жива на дне колодца.
Пить Божью мудрость из горла —
Вот что в деревне остается.
* * *
Ах, какие вечера!
Видно, смерть пришла вчера,
Поглядела, улыбнулась,
Слово молвила, запнулась
И, на небо поглядев,
Вспомнила печальных дев,
Сверток принесла с вокзала,
«Я еще приду» — сказала.
* * *
В воде по горло жирные стада,
Глаза травы следят за ястребиным
Корявым клювом — он летит к рябинам,
Краснеющим внезапно от стыда.
А где пастух? Под ивой возлежит
И пищу вдохновенную вкушает.
Его никто пространства не лишает,
И жизнь его никто не сторожит.
А ястреб, медленно слетев с куста,
Вдруг шевельнет напыщенною бровью
И окропит рябиновою кровью
Земли потрескавшиеся уста.
* * *
Понимаю матерщину дворника —
Снег, метель и прочая пурга.
Снег — он будет все идти до вторника,
А быть может, и до четверга.
К воскресенью только успокоится,
Будет тихо во дворе лежать.
И метель, как белая покойница,
Дворнику не будет угрожать.
Подготовка текста Елены Хрипуновой
ВЛАДИМИР САЛИМОН
ЗАМЕТКА О СЕРЕЖЕ Не все хотят перемен и стремятся быть на виду. Мой друг Сергей Васильев если и хотел и стремился, то каким-то причудливым образом. В Москве он появлялся редко, большую часть времени проводил в своем, не скажу любимом им, Волгограде. Провинция его манила, влекла. Своей обустроенностью, неспешностью. Ведь может же быть человек прирожденным провинциалом. Он по существу таковым и был. Я помню, как Манежную площадь, на краю которой я его однажды поджидал, он пересекал как дикое поле — долго, озираясь, оглядываясь, словно ища взглядом васильки, ромашки и прочую луговую живность. Ему нужно было за что-то уцепиться, чтобы удержаться на ногах. Из провинции всегда бежали, задолго до Ломоносова. От бедности, крепостничества, рабства, жуткого губернского консерватизма. Это потом ее воспели как малую родину, будто есть еще какая-то большая, прекрасная, непобедимая, могучая и т. д., но не такая родная. Васильев никуда не бежал, напротив, он укоренялся в отчем краю, начал выпускать «Простоквашу», журнал для детей, сам нарожал детей и подругами обзавелся распрекрасными. Все бы здорово, но. Эта распроклятая отрицательная частица играет в жизни русского человека подчас роковую роль. Искусство крайне недемократично. Иерархично в высшей степени. Однажды занятое место до´лжно блюсти как зеницу ока, или полетишь ко всем чертям под фанфары. А как тут блюсти, когда обитаешь ты от литературных перекрестков за тысячу верст, печатаешься нечасто и вообще живешь жизнью частной, желая выжить из последних сил, иначе говоря, тянешь лямку. Вот ведь какая история с географией получается. Получается не тот пресловутый разрыв между городом и селом, а между поэтом и обывателем в одном лице. Образуется трещина, которая, как известно, проходит через сердце. И это не преувеличение. Последствия этой трещины самые печальные ощутил на себе Васильев в полной мере. За многие года ни одной книги помимо Волгограда не вышло, а при сегодняшнем положении дел с книготорговлей это скверно. В Москве его стали забывать, появились новые, так сказать, ориентиры, что закономерно, конечно, но обидно, поскольку поэт полагает, что он всегда интересен, свеж и юн как роза. То есть вечен. Но это не так! Ох, как не так устроен мир, совсем не так, как нам порой кажется! И смерть есть. Замечательный русский поэт Сергей Васильев умер, когда уже становилось тепло и вид на город, длинный и тощий, как удавка, был не столь тягостен из окна. Я не знаю, был ли он один в момент своего прощания с белым светом или его окружали близкие, друзья. По правде говоря, я так не думаю. Не потому, что поэт всегда одинок и т. д., а только чувствую, что нас всех ему не хватало в его смертный час, как теперь его не хватает нам. Мне. Это не очерк о жизни Сергея Васильева, а горькая заметка о добром, хорошем человеке. О друге.
Сергею Васильеву
Заметка о товарище моем
не получалась, прилетели птицы
клевать иргу ненастным, хмурым днем
все разом — зяблики, дрозды, синицы.
В бинокль за ними было наблюдать
не столь забавно, сколько интересно,
и отложил я в сторону тетрадь,
подумав, что все тщетно, бесполезно —
писать заметку, сочинять стихи,
иначе говоря, марать бумагу,
не лучше ль в лес, иль на берег реки
пойти, позвав веселую дворнягу?
В провинции легко уйти от дел,
на год, на два от света удалиться,
что хорошо товарищ мой умел.
Провинция — совсем как заграница.
Как Рим для Гоголя, для Бунина Париж.
Но почему-то чеховская Ялта
мне снится чаще черепичных крыш
чудесных Монпарнаса и Монмартра.
Мне никогда не хочется в Москву,
а хочется в деревню, в глушь, в Саратов,
считать ворон, удить в реке плотву,
не видеть лиц народных депутатов.
|
|
