 |
ГРУППОВОЙ ПОРТРЕТ
№3, 2014
Виктор Кривулин
КЕЛЬЯ, КНИГА И ВСЕЛЕННАЯ
Об атмосфере поэтической игры, о духе творческой соревновательности, царивших на ленинградском филфаке во второй половине 60-х годов, написано уже много и у нас, и за рубежом. Постепенно складывается новый культурологический миф о тех первых редких островках интеллектуальной свободы, которые почти одновременно возникли в недрах разлагавшейся империи, — московское Лианозово, ленинградская Малая Садовая и «Сайгон», «психодром» московского филфака, «Парнас» филфака ЛГУ.
«Парнас» — это крохотная площадка на чердачной лестнице бывшего Филологического института, тесное место для курения, превращенное в постоянно действовавший поэтический клуб. В те годы ленинградский филфак, по словам критика В.Топорова, «кишел поэтами». Стихи собственного сочинения читали вслух в коридорах и аудиториях, их пристрастно обсуждали и едко пародировали в перерывах между занятиями, листки со стихами передавались по рядам во время лекций. Слушали и читали стихи придирчиво, с тем настороженным вниманием, какое отличает филологов, знающих подлинную цену каждому слову, ощущающих и силовое давление прошлой литературы, потребность высказаться в новых условиях неимоверной «тесноты словесного ряда».
Среди обитателей филфаковского «Парнаса» выделялись три поэта, чья судьба оказалась впоследствии более тесно связанной с академической наукой о литературе нежели с поэзией, по крайней мере внешне, если судить по служебным формулярам и записям в трудкнижке.
Имена Владимира Бударагина, Сергея Гречишкина и Татьяны Царьковой известны в филологическом мире. Каждый из них стал уважаемым и серьезным специалистом: В.Бударагин — по древнерусской словесности, С.Г.Гречишкин — по литературе символизма, Т.Царькова теперь заведует рукописным отделом Пушкинского дома. С этим заведением, о котором в предсмертных стихах так проникновенно писал Александр Блок, связана большая часть, по меньшей мере два десятилетия, жизни и Бударагина, и Гречишкина, и Царьковой. И все это время каждый из них продолжал писать стихи, безо всякой надежды когда-либо опубликовать.
Поэзия была их сокровенным, потаенным занятием именно в то время, когда поэтическое слово с трудом преодолевало цензуру, продавалось бесстыже и оценивалось полупрезрительно. Поэтические книги включались в планы издательств как принудительный ассортимент, не принося ни славы, ни особенной выгоды ни издателям, ни авторам. Но как только появилась первая возможность бесцензурных, пусть и убыточных, изданий, три наших поэта-филолога, не сговариваясь, выпустили на собственные (и не исключено, что последние) деньги по крохотной, скромной книжке, и книжки эти вышли одновременно и в одном издательстве: «Картонные личины» В.Пригодича (псевдоним Гречишкина), «Филологический переулок» Т.Царьковой и «Песочные часы» В.Бударагина.
Поэтических книг, которые изданы в последнее время за счет авторов, практически не читают и не раскупают. Как правило, такие издания не рецензируются и почти не фигурируют в библиографических обзорах. Пройдет совсем немного лет, и они будут известны лишь нескольким библиофилам. Между тем, сегодня они составляют как бы невидимый, но жизненно необходимый организму новой русской литературы слой, что-то вроде литературно-лимфатической системы, питающей самую сердцевину кровотока словесности. Они существуют на стыке традиционного самиздата, который, сыграв свою интеллектуально-раскрепощающую роль в 60—70-е годы, ныне отходит в небытие, и «большой литературы», прежде бывшей предметом неотвязной заботы партии и правительства, а теперь брошенной на произвол судьбы, в горнило рынка.
В применении к литературе рынок означает шум, суету, давку и каждодневную борьбу за место под солнцем. Но чем навязчивее окружающая нас круговерть, тем сильнее внутренняя потребность в тишине, сосредоточении, в невидимой и неспешной душевной работе, иными словами — в поэзии. Занятие поэзией бескорыстно не просто в плане материальном, но прежде всего — в духовном, нравственном смысле.
Острее других это ощущают филологи, ибо как раз в филологии губительно стремление добиться того или иного запланированного результата, неприемлем поиск даже интеллектуальной выгоды, в чем бы она ни выражалась — в сенсации, в надежде на известность, в числе публикаций или приобретении научных степеней. Для ученого, имеющего дело со словом, малейшая попытка игры в заранее заданный результат, внеположенный материалу, чревата научной недобросовестностью, фальсификацией, профессиональным поражением.
Современный поэт оказывается в положении, пограничном с ситуацией филолога: он уже не имеет права творить вне рефлексии к другим текстам, созданным предшественниками и современниками. Слишком многое сказано до него и слишком много говорится вокруг него, слишком велика плотность чужого слова в самом воздухе, его окружающем. Это спертый воздух, им трудно дышать, но он единственная среда, где возможно подлинное поэтическое высказывание. Стихи же, где игнорируется давление этой среды, до отвращения насыщенной чужим словом, подобны недобросовестной научной работе, основанной на подтасованных или некорректно интерпретированных фактах, — из сферы поэзии они неизбежно перемещаются в сомнительную область идеологии.
Опыт соединения поэзии и филологии — это прежде всего опыт самоограничения, эстетического аскетизма, это постоянное присутствие «стыда словесного». «Словесный стыд» не позволяет автору распоясаться, требовать, чтобы ему внимали во что бы то ни стало, претендовать на роль пророка, духовного фюрера нации, лидера какой-либо социальной группы.
Сейчас, в конце века, героика литературного труда заключается вовсе не в рискованном эксперименте, не в патетическом самоутверждении и не в безоглядном рывке вперед, к новым, не достигнутым еще «зияющим высотам». От поэта требуется мужество иного сорта, оно, скорее, сродни безответному стоянию насмерть безымянных и безвестных солдат, нежели гвардейской рисовке молодого офицера, откупоривающего под пулями бутылку трофейного шампанского.
Поэтическое само-забвение теперь вынуждено опознаваться иначе, чем в начале века, — оно возвращается к своему этимологически-корневому гнезду, активизируя такие обертоны значений, как «само-устранение», «само-уничижение», и приглушая нотки щенячьего восторга перед гипертрофией собственного литературного «я», которые содержатся в банальном понятии «самовыражение».
Три петербургских поэта-филолога, с чьими стихами предстоит познакомиться читателям «Ариона», являют собой уникальные примеры соединения поэзии и филологии — слияния в высшей степени продуктивного и обнадеживающего.
Образы и музыкально-интонационные ходы, восходящие к произведениям древнерусской словесности, придают стихам Бударагина сходство с подчас наивным, но чарующим «плетением словес» — этот пласт истории литературы неизбывно присутствует в сознании поэта, более того — он начинает работать на уровне подсознательном, помогая уловить обрывки оборванной связи отдаленных времен, вплетая реалии нашего сегодняшнего бытия в ткань универсального контекста «вселенской книжности». Вселенная средневекового книжника рождалась в кельях, вырастала из молитвенного уединения, оформлялась как целостный космический организм в процессе смиренного чтения и письма, точнее — копирования, пере-писывания написанных ранее книг. Причудливое сочленение келейности и вселенскости позволяет современному поэту сохранить достойную дистанцию по отношению к жизни, смиряя собственное раздражение, утишая и гармонизируя уличный шум, проникающий сквозь окна библиотеки. Смирение как важнейшая нравственно-эстетическая категория вновь приобретает притягательность, обаяние, смысл.
А вот строки стихов В.Пригодича (С.Гречишкина) озарены кровавыми отсветами мистических закатов, сопровождавших пророческие бдения младших символистов, этих, по слову Андрея Белого, «первых большевиков духа», чьих ошибок мы не только не изжили, но до конца и не осознали еще. И поэзия Пригодича — не что иное, как новейшая версия поэтического осмысления мистико-большевистской утопии, это полемика, выдержанная в стилистике русского символизма, но взрывающая ее изнутри, это актуальное продолжение горячечного спора, затеянного еще Вл.Соловьевым и подхваченного лагерными дискуссиями на Соловках и Колыме, в русском Берлине, Праге и Париже.
Стихи Татьяны Царьковой предметнее, конкретней, вещественней. В них сильнее ощущается присутствие акмеистической традиции. Но и эта традиция переосмыслена, пропущена сквозь нелегкий опыт советской, да и постсоветской реальности. Сквозь опыт русской женщины, на плечи которой легла двойная ноша, удвоенная тяжесть бытия — душевная и бытовая. Поэтому вместо мандельштамовского любования миром малых, но милых сердцу вещей — ирония и горечь нищеты, обостренное чувство ветшания, старения, истончения предметной реальности; вместо романтического банта Ирины Одоевцевой — старая, на искусственном меху, в «мудрых проплешинах» куртенка, прирастающая к жизни героини, как вторая кожа, которая, впрочем, не способна защитить ни от холода, ни от ветра. Беззащитна и сама окружающая жизнь, стареет история, неостановим процесс разрушения вечного города. Остается боль, жалость и сожаление. Пожалуй, отчетливей и откровенней Царьковой никто еще не говорил об этом в стихах. Леденящая душу трезвость ви2дения — поэтесса не позволяет себе никаких иллюзий — это трезвость профессионального архивиста, хранителя, защитника клочков и обрывков, осколков и немногих оставшихся капель протекшего времени.
Три поэтических голоса, три разных ракурса, три живые «эпохи воспоминаний» — без этих голосов невозможно представить состояние современной петербургской и — шире — новейшей русской поэзии. Я надеюсь, что любители поэзии, познакомившись с новыми, созданными в последние годы стихами Бударагина, Пригодича и Царьковой, обратятся к книгам этих поэтов.
|
|
