Арион - журнал поэзии
Арион - журнал поэзии
О журнале

События

Редакция

Попечители

Свежий номер
 
БИБЛИОТЕКА НАШИ АВТОРЫ ФОТОГАЛЕРЕЯ ПОДПИСКА КАРТА САЙТА КОНТАКТЫ


Последнее обновление: №1, 2019 г.

Библиотека, журналы ( книги )  ( журналы )

АРХИВ:  Год 

  № 

МОНОЛОГИ
№2, 2006

Анна Кузнецова

ЛЮБОВНЫЙ ЭПОС, ИЛИ ФИЗИОЛОГИЧЕСКАЯ ЛИРИКА


 


...это одна из тех великих тайн жизни, которые остаются тайнами даже и в том случае, если их выкрикивают на всех площадях.


Лев Шестов «О корнях вещей»


 


Такое вот наблюдение: во множестве сборников поэтов-мужчин, которые я прочитала за последнее время, не обнаружилось любовной лирики. Не то чтобы совсем исчезла из мужских стихов эмоция восхищения женщиной, но — заняла скромное место, удостоилась строчки-другой, почти перестав быть средоточием стиха, его образной доминантой...


Куда девалась лирика любви, почему ее стало так мало и осталась она практически только у женщин? Чем дух нынешнего времени оказался ей противопоказан?


Эротическая лирика, как известно, пришла к нам из античной культуры, где чувство играет маленькую роль: рок беспощаден, войны бесконечны, завтра — смерть, красота — драгоценный предмет. Воину, политику и огороднику в одном лице, каким был гражданин классического полиса, важнее чувства — момент наслаждения, отдохновения. Потребления, если хотите. Момент этот редок и ценен своей несомненной целительностью. Чувство играет роль куда меньшую, чем ощущение.


Средневековье, как водится, опускаем. Это эпоха без авторов. Автор один — Бог. Предмет один — Бог. И если любовь, то — к Богу.


В Новое время человек осваивает свою отдельность. Прихотливый ход чувства вызывает к жизни многостраничные романы, заполняя их целиком. Жизнь чувства столь нова, так интересна, что поверхностная объективность не нужна. Несомненная красота влечет всех, она общепонятна; влекущее же только одного понятно остальным лишь как чувство — всех что-нибудь влечет. Поэтому акцент не на предмете, а на самом влечении.


Ну а чем отличается новейшее время и его сегодняшний извод — информационная эпоха — от трех предшествующих?


 


Отдельность свою человек освоил настолько, что не может от нее отделаться: одиночество его удел. Но теперь ему сопутствует бесчувствие: политика и экономика узурпируют жизнь день за днем. Роль потребления непомерно высока: у меня несколько вечерних часов после тяжелого дня, вернуть себя себе нужно быстро, напрямую, через телесные ощущения и несомненность обладания предметом. Отсюда — тотальная телесность и предметность той современной поэзии, которая стремится передать дух времени.


Много работаешь — много имеешь: все, чего ни пожелаешь, теперь в принципе есть (разница только в градациях качества). При этом все одновременно избыточно и недостаточно. Я завален предметами, которые мне не нужны, и в то же время мне все время чего-то не хватает... Отсюда — сама поэзия. Как ни удивительно, жива по сей день.


Философия релятивизма окончательно пришла на смену всем известным до сих пор системам. Все идеологии равны. Эпоха лишает нас всякого пафоса: информация многообразна настолько, что атрофируются реакции. Верен теперь только факт и только тогда, когда он перед глазами, под пальцами — исключительно в сфере ощущений.


Вся информация мгновенно доступна, все влияния одновременны и равновелики. Национальное единство, большой стиль — атавизмы: поэт из Томска Александр Цыганков пишет античным размером живые современные стихи, сельский поэт из орловской области Евгений Понтюхов пишет танка и хокку, а наши теперешние прециозники «поколения тридцатилетних»... — кого-нибудь удивляют такие глубокие и пространные корни, уводящие то в античность, то в барокко, а то и в Японию? Чему тут удивляться: нажми кнопку компьютера — вот свод всех мыслей человеческих и стилей поэтических, все общие места всех философий и поэтик. Об идеальном государстве и просвещенном государе — о придворной поэзии и академизме. О том, что жизнь есть сон или театр, — об аллегории и символе, культеранизме или концептизме. Выбирай любое, живи как хочешь, все это — обслуживающие инфраструктуры твоей единственной короткой жизни. Есть я, все остальное — под вопросом.


Мир рассыпался на факты, в нем осталась единственная реальность — я. Так в новейшем изломе взаимоотношений субъекта и объекта любовной лирики не стало объекта. Остался только субъект. А ты переместилось внутрь я в качестве отражения простой суммы чувственных восприятий. И настала описательность. Любовная лирика стала любовным эпосом.


Снятие запрета на секс сняло с любовных отношений культурную нагрузку: там, где царила непроходимая лирика, настал спокойный, деловитый эпос. Отсюда бестемпераментность сегодняшней физиологической уже, а не эротической лирики.


 


Из критических высказываний последнего времени любовной лирике и эротической поэзии посвящен рецензионный диптих Игоря Шайтанова «Современный эрос, или Обретение голоса» («Арион» № 4/2005), о стихах Инны Лиснянской и Веры Павловой. Посыл критика: эротическая поэзия и любовная лирика — суть одно и то же. Отличие — в стихотворческом методе: ближе к телесным ощущениям лежит образный ряд, через который передается содержание, или ближе к эмоции. Как я поняла, стихи Веры Павловой представляют любовную лирику, стихи Инны Лиснянской — эротическую поэзию, потому и диптих. Другие поняли иначе: обе — эротическую...


В любом случае, интересна эмоция критика, обнаружившего два живых явления там, где обнаружить их не ожидал: «Однако, припоминая реальные величины современной русской поэзии, мы обнаруживаем — вероятно, не без удивления, — что в числе самых реальных — имена, связанные с традицией любовной или эротической поэзии, допускающей различную степень откровенности, эмоциональной и языковой. Откровенности, по-разному, но равно в нашей поэзии небывалой».


Чтобы стало ясно, почему «не без удивления», нужно учесть, что разбираются вершинные явления. И надо бы наметить недостающее звено картины — фон.


Самое актуальное и характерное явление этого фона, претендующее как раз на небывалую доселе откровенность, — словесные потоки «новой искренности», подробно ощупывающей все поверхности для честного протокола новостей мироощущения: одиночество как реализм, цинизм как здоровье, галерея мизансцен, в которых: ты повернуто к я не лицом


 


...Так хочется глаз,


но — увы.


Боюсь,


ты не повернешь


головы.


И что-нибудь


мне


подмигнет.


                              (Дина Гатина)


 


А если и лицом, то легко пропадает из виду:


 


...а я люблю тебя так что боюсь целовать


ведь целуясь не вижу


ничего


                                                  (Михаил Котов)


 


вместо ты — он:


 


заходящий в тебя по колено


грубый мальчик,


оставляющий на всем пятна


                                            (Ксения Маренникова)


 


Между я и ты — персонифицированное, предельно физиологичное оно, голодное и требовательное:


 


...дай мне что-нибудь


когда я думаю, какое оно


внутри


у меня пустое


какое оно, когда тебя нет


какое оно, когда есть ты


тогда оно само


говорит прости


я всю ночь, говорит, стоя


дай мне что-нибудь, говорит


                                                              (Она же)


Нет твердой почвы под ногами, и в мире не на чем держаться:


 


...давай будем одним целым


где-то между твоим и моим


думаю, где-то между печалью и радостью


потому что никто никем не любим


 


Когда нужен протез поцелуя:


 


чтобы чувствовать поцелуй


можно приклеить к верхней губе фантик


.  .  .  .  .  .  . .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .


чувствовать себя после здоровым циником...


                                                                                                    (Она же)


 


Невозможность лирики любви шесть книг молодежной серии со знаковым названием «Поколение» издательства «АРГО-РИСК» доказывают сполна. Теперь можно с удивлением воззриться на странный факт ее — все же — явления в сегодняшние вирши.


 


Увы, не помню автора прекрасной мысли, что любовь — как в сфере чувства, так и в телесном ощущении — единственный мистический опыт, данный при жизни каждому человеку.


Такой опыт не передаст ни формулировка, ни описание, ни доказательство. Только — личное свидетельство. А это как раз то, что делает лирику лирикой. Почему тот пласт лирики, за который в ответе эрос, вечно живой? Думаю, по той простой причине, что из всех толкований слова «любовь» во все времена (а в информационную эпоху, при множестве и равенстве мнений и идей, — особенно) единственно достоверное — лирическое стихотворение.


Поэт свидетельствует через емкий визуальный образ: «У любви, как у солнца и радуги, / нету профиля — только фас» (Вера Павлова). Игорь Шайтанов этот образ расценивает как неудачный, мне же он кажется точным. Солнце огромно настолько, что — только лицом; радуга просто исчезнет, если сменить угол зрения. А уж разбор, профиль или фас этот ее единственный ракурс, напоминает подсчет чертей на кончике иглы...


Итак, вот формула современной лирики любви — или ее невозможности: свидетельство внутреннего опыта, который в принципе не объективируем, плюс телесность и предметность как необходимость и... недостаточность.


Необходимость — потому что в бестелесное и беспредметное, то есть недоказуемое, сегодня невозможно верить.


Недостаточность — потому что эпический метод не передает лирической сути, причастности автора живому опыту. Описания «не схватывают» главного в нем.


И еще потому, что исходное переживание не разделяется больше, чем надвое. В любви, как и в Боге, есть только я и ты. Третьему уже ничего не расскажешь, эпос тут в принципе невозможен.


Целый пласт любовной лирики сегодня — более или менее неудачные попытки передать внутренний опыт описательными средствами. Стремление описать предмет разбивается о его ненаходимость. Научным мышлением, привитым каждому из нас еще в начальной школе, такой предмет не обнаруживается. Другого познавательного метода, кроме ощупывающего поверхности, нам не осталось. Поэзия возникает на сдвигах зримости и ощутимости фактуры, но сама фактура никуда не девается. Деться ей некуда — помните? — материя вечна и бесконечна, не возникает ниоткуда и никуда не исчезает...


Наиболее успешные попытки описать неописуемое захватывают антураж и... обрываются, оставляя по себе ощущение: важно не перечисленное, а неназванное. И это все о нем:


 


Помнишь, Анварушка, пруд с черным илом,


Влажных цветов лебединую стаю,


Связку ракушек, проколотых шилом,


Мальчиков, прыгавших с криком «Летаю!»?


 


Ночь стрекотала. Почти не одета,


Я выходила к мерцающей речке.


Ветер, до этого бегавший где-то,


В волосы дул, напевая словечки,


 


Ливень трехдневный, загнавший в малинник


Нашу машину, потемки и вспышки,


Спуск по камням в бесконечной долине —


Как затяжное падение с вышки...


                                                                  (Мария Кильдибекова)


 


Вот общее место информационной эпохи: ненаходимость предмета в россыпи предметов. Отсутствие как субстанция. Поэту, субъекту переживания, необходимо огромное количество свидетелей: все, что было вокруг, до последней мелочи. Это длинное стихотворение, в нем еще несколько строф перечислений, но читать не надоедает. Предмет обнаруживается только по изменившемуся значению всего, что случайно оказалось вокруг и стало вдруг ярким, волшебным, выхваченным из обыденности фантастическим освещением:


 


Я почему-то все запомнила,


До слез, до нитки, до пятна:


Сначала... Нет, сначала — молния


И прободная тишина.


 


Помпоном мышь на кухню юркнула,


И тут же расстегнулся сад.


И на подносе, рядом с рюмкою,


Бесшумно бился шелкопряд.


                                                (Екатерина Шевченко)


 


В этом коротком стихотворении другого поэта, где тем же эпическим методом добывается лирический накал, интонационное напряжение говорит: назвать больше нечего, но дело не в этом. Главное остается неназванным, перечисленное обступает фигуру умолчания и делает неописанный предмет если не видимым, то ощутимым.


Еще одно общее место эпохи: прямое высказывание претендует на статус поэтики. Все потому же: поэтика прямого высказывания вместо лирики — единственная альтернатива тотальному эпосу. Но другое важное качество времени сводит на нет эти претензии: самые простые вещи нельзя сегодня сказать прямо, получится банальность. Этот момент улавливает даже молодежный сленг:


 


— Типа «люблю».


— Та же фигня.


                            (Из анекдота)


 


Поэзия его тоже улавливает, у Веры Павловой об этом — прямо:


 


Изнывая от старанья,


я ваяю, я леплю


изваянья из дыханья


под названием люблю.


Ручки, ножки, огуречик.


Не похоже ни х...я.


Видно, назначенье речи —


Отреченье от нея.


Единственность лирического переживания — его главное качество, досадно ускользающее от языка: «Бедный логос, голодный, голый, / изнывающий от восхищенья». При всем том поэту здесь легче, чем кому бы то ни было: сказать невозможное он может через образ.


 


нагота объясни наготе


кто в ответе и что в ответе


только сказанное в темноте


актуально на том свете


там на третьем реки берегу


перед кем-то огненнокрылым


только тем оправдаться смогу


что тебе в темноте говорила


 


То, что перед нами «общее место эпохи», подтверждает и факт, что невозможность прямого говорения о главном выражена как у настоящих поэтов, так и у «заново искренних»:


 


...думаешь — как же это случилось, что рассказать ничего не осталось,


кроме этого, которого не расскажешь.


                                                                                 (Юлия Идлис)


 


все мои разговоры любви


одно сплошное общее место


а все равно оно кровоточит болит


и нету такого средства которое бы...


                                                                      (Петр Попов)


 


А к вершинным явлениям, обнаруженным Игорем Шайтановым, стоит добавить еще одну книгу, столь смелую в отработке общих мест эпохи невозможности любовной лирики, что уместней ее отнести не к традиционным любовной лирике или эротической поэзии, а к сегодняшнему изводу того и другого: физиологической лирике/любовному эпосу. Это «Физиология и малая история» Марии Степановой (Прагматика культуры, 2005). Книга со знаковым названием, с двумя по-шиллеровски сентиментальными эпиграфами: статьей о греческой науке физиологии из словаря Брокгауза и Ефрона и утверждением Шкловского, что отрицание ряда реального и утверждение метафорического — обычный для эротических вещей прием.


В прологе, роль которого выполняет стихотворение «Чемпионат Европы по футболу», задана образная доминанта книги: материя в вечном движении. В этом ее трении, проскальзывании, растворении и сгущении, которому нет никакого дела до я и ты — как, впрочем, и до всех остальных случайных и временных обстоятельств. Похищение я этой косной движущейся лавой — главный сюжет книги. Похищение ты — побочная партия. Сопутствующие мотивы — похищение Европы новыми быками, похищение красоты глянцевым журналом, похищение интимной радости законом природы:


 


На и над берлинской койкой


Прямодушно и топорно


Входит в то, что было полькой,


То, кто был студент из Варны.


Теперь их вытачки и шлицы


(Колени локти ложесна)


Имеют отчие границы.


Их забыты имена.


 


И школьная не в лад наскрипывает парта:


Меняется европ таинственная карта!


 


Из всех скрытых и явных цитат ключевая — «Спекторский» и вся философическая эпика Пастернака. Вязкая лава стиха непрерывна, цитату трудно выбрать и закончить, не упуская в ней главного — движения, где пестуемый всеми школами разум необходим для адекватности. Это сленговое понятие сегодняшней народной социологии стилистически подозрительно, но оно — точнее точного. Надо быть адекватным, надо, чтобы я, отождествляемое(ая) с полом-плотью, «Перенимала образ огорода И не гордилась жребием единым: Задрав копье, скакать за господином — На рукомышцы-мельницы природы!».


Жанровый подзаголовок этой книги можно дать такой: записки на пододеяльнике. Пронзительно-бесстрашный разговор о жизни и любви на самом современном профессионально-поэтическом языке с его терминологической прагматикой, сдерживающей темперамент в железной узде, и особым естественно-научным цинизмом. Жизнь — малая история. Любовь — физиология. Разговор сразу вслух и про себя (в обоих смыслах). В неизбывном сиротстве я без ты, но в неотступном присутствии материи, которая ползет себе через и мимо, шурша и подергиваясь, старясь и обновляясь, из ниоткуда в никуда. Ползет, уподобляя эволюцию спортивным состязаниям, а революцию делая частью эволюционного процесса: «И ящерицы слушают Шопена, Как тренера, и делают, что надо. // И уясняет лиственная масса Под собственный революцьонный топот Прибавочную стоимость по Марксу И Дарвина не олимпийский опыт». Все отверстия, все границы душ и кож, все болевые ощущения и видимые следы переплетения веществ и существ явлены любовным эпосом воочию. Но возглас, которым оканчивается одна из частей книги: «Бог сохраняет все, с чем мы не спали», — приближает развязку, где не ты перемещается в я как чувственное отражение, а я хочет вернуться в уютное положение, заданное архаическим мифом:


 


Мне неспокойно с собой, как хозяйке питбуля.


Вот я над малым селом многоглавая буря.


Вот я за мирным столом саблезубая ящер.


Лучше возьми меня за и задвинь меня в ящик:


Словно в шкаф платяной — в плотяной,


Между этим и этим ребром,


За границею кожной, мясной, костяной —


В непреложный прижизненный дом.


 


Я отказываюсь от прав


На рукав и другой рукав.


Я отказываюсь от лев


На сомнение, мнение, гнев.


Я отказываюсь от речь.


Я откалываюсь от плеч,


От лица, пальтеца и бра


Ради должности се — ребра...


 


Это ли не прорыв любовной лирики в сплошной, непроходимый, неизбежный сегодня эпос?


 


В рецензии на эту книгу, напечатанной в «Знамени» (№ 2/2006), Валерий Шубинский сделал замечание о якобы несопоставимых уровнях адекватности Марии Степановой и Веры Павловой: возродить традицию Цветаевой пытались «простодушные авторы вроде Веры Павловой, но понятно же, что в данном случае перед нами принципиально другой уровень эстетической адекватности».


Увы, возникает вопрос: адекватен ли критик, живущий в эпоху, когда все уровни эстетической адекватности сравнялись. Истоки поэтики могут быть теперь самыми разными. «Традиционно ориентированный» перед нами поэт или «ищущий новое слово» — всего только маркеры эстетической идеологии: одно узкое направление поэтической мысли пытается отрицать другое. Все это малоинтересно.


Гораздо интереснее увидеть, что — из каких бы истоков поэтики ни исходила — лирика любви по-прежнему жива. Только немного изменилась вместе с историческим временем.


  1  2  3  4  5  6  7  8  9  10 >>
   ISSN 1605-7333 © НП «Арион» 2001-2007
   Дизайн «Интернет Фабрика», разработка Com2b