 |
ГОЛОСА
№4, 2003
Дмитрий Казарин
ИЗ БАРАЧНЫХ ВОСПОМИНАНИЙ
Я двадцать лет с ним прожил через стенку…
Е.Рейн «Алмазы навсегда»
…А жили мы в бараке деревянном,
сработанном еще рабами Рима,
ну, то есть до семнадцатого года.
По имени промышленника Круппа
он назывался «крупповский барак».
Два этажа и лестница снаружи,
расшатанная. Как она скрипела!
Но все ж вела к нам, на второй этаж.
Сосед наш через стенку, Петр Савельич
был инвалид войны. В младые годы
он след оставил на Сапун-горе
и вместе с ним стопу свою оставил.
Ему ботинки шили на заказ.
Один обычный, а другой — «с секретом».
Он начищал их черным гуталином,
до блеска драил в коридоре общем,
где каждая барачная семья
имела стол отдельный с керосинкой.
На керосинке мать обед варила,
заглядывая иногда в кастрюлю.
А дядя Петя начищал ботинки
и исподволь на мать мою глядел.
Его жена давно ушла к другому,
но иногда захаживала в гости
к другой соседке нашей, к тете Клаве.
Худая, маленькая, «божий одуванчик».
А звали ее Тасей. В паре с Клавой
она чаи гоняла в коридоре
за Клавиным столом и говорила
между глотками: «Жаден, жаден Петр».
Еще глоток: «Куркуль, единоличник».
У дяди Пети кроме спецботинок
была еще машина «инвалидка»
в сарайчике под окнами барака,
двухместная, с движком мотоциклетным.
Как заведет — хоть выноси святых!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
В году, примерно, восемьдесят пятом,
Ну да, к сорокалетию Победы
он получил отдельную квартиру
с удобствами, на первом этаже,
и вместо «таратайки-инвалидки» —
новехонький, с иголки «Запорожец»
от партии с правительством в награду
за ратный подвиг сорок лет назад.
Прибавь еще: к нему вернулась Тася!
Как говорят, беда одна не ходит,
а коль уж повезет — так повезет.
Жаль только, что недолго счастье длилось
и вскоре умер он. Зато осталась
с квартирой Тася. А машину продала.
И вновь она ходила к тете Клаве.
Опять чаи и снова разговоры
про мужиков. К ней сватался какой-то
пенсионер районного значенья.
— Интеллигент. Пришел ко мне с цветами.
Да он в постели ничего не может!
Жених… Вот Петя т-а-м был не культя!
. . .
Край мой отчий — прикаспийская низменность
или вмятина от ангела падшего.
Я к нему приговоренный пожизненно,
что едино с погребением заживо.
Хочет к небушку душа, тянет крылышки.
А до небушка-то, ох, как далеченько…
— Господь-батюшка, — кричу, — дай мне силушки.
Отпусти грехи. Ты строг, да не мелочен.
Обессиленный стою на дне ямы я,
а Господь мне говорит укоризненно:
— Потерпи еще, душа окаянная.
Ты сюда приговорен лишь пожизненно.
|
|
