 |
ГОЛОСА
№2, 2000
Виктор Широков
МОЙ ГОРОД
И все же целый город здесь, на льду.
На птичьей скорости лихие конькобежцы
проносятся, здороваясь, по небу,
распластанному вдоль реки замерзшей.
Мчит лошадь сани. И костер кадилом
расталкивает холод. Кто-то рыбу
поджаренную продает.
Как будто бы для этого недели
реки замерзшей мчались, и отважно
шел человек по сжавшейся воде.
Никто не обращает друг на друга
вниманья: рыболов с пешней и леской,
детей ватаги и лавочники
ватные, как рыбы.
Исчез привычный город. Он отброшен
иным прекрасным миром, царством дней
ниспосланных, надежды миражом,
расцветом фантастических идей.
Вдоль побережья здания пустуют,
как вскрытые пиратом сундуки,
и праздничный грабитель этот — лед.
Я привязал коньки и вдруг заметил,
что ветер, словно пух, меня понес.
Остался позади греховный город.
Вверх по течению реки лечу,
словно лосось на нерест инстинктивно.
Потом бреду домой, но не вхожу,
а возвращаюсь к солнцу, льду и детству.
Стальные лезвия моих коньков
дробят и режут лед, так круг точильный
разбрасывает искры. Звезды льда
всё множатся. Но вот теплеет воздух,
подтаивает лед, вдруг вспоминаешь,
что дни пронумерованы, и море
доламывает хрупкий лед реки.
Не так ли пробовать найти край света,
уж парусник летит, но время встало
бесцельно: только сон пустой и пища.
Мечта — единственные крылья.
Пусть себе вдоль побережья месиво упорно
не поддается солнцу, в вышине
бесстрастному к воспоминаньям сердца.
И долго длится вечер подо льдом,
другого мира зыбкая основа,
речные струи сумерки прядут,
спешат привлечь вниманье жемчуга;
здесь рыбье пастбище и место для гулянья,
где пучеглазая старуха-камбала
фланирует меж неподвижных килей,
чтобы потом домой вернуться, в море,
к угрюмым валунам, к судам разбитым,
а моряки...
И если вдруг посмотрят
вверх обитатели чужого мира,
они заметят трещины на льду,
и наша тень в волосяных прожилках
затмит им свет, как жалкая приманка,
которая не привлечет, но ждут —
холодные псаломщики, чье дело
расставить свечи и набросить мглу.
О ГЕРМЕТИЗМЕ
Я не был знаком с бытом моллюсков,
покуда не побывал в Катарах.
Там превосходная речушка
с низкими берегами и мягким илистым дном.
У нее подходящее имя — Ольховка.
Моллюски любят отдыхать на ее отмелях.
У них — хрупкие раковины,
и, отдыхая, они осторожно приоткрывают створки.
Экономно. Чтобы мир не ворвался внутрь домика
резко, грубо и не раздавил беззащитный организм.
Они слыхом не слыхивали о герметизме, об Эудженио Монтале,
не разбираются в японской поэзии,
не летали на самолете,
и когда дети из любопытства вскрывают раковины,
внутренние запоры рвутся
и ротозеи-моллюски гибнут.
Не сразу, но непременно.
А недавно я прочитал серьезную статью о поэзии,
где мимоходом сообщалось, что у каракатиц
раковины находятся внутри тела.
|
|
