 |
ТРАНСКРИПЦИИ
№2, 1999
Чарльз Резникофф
ВМЕСТЕ С ГРЕШНИКАМИ, СРЕДИ ЗВЕРЕЙ
(1894-1976) родился в Бруклине в семье русских евреев, незадолго до того обосновавшихся в Новом Свете. Рос одиноким - в квартале, где агрессивный антисемитизм был строгой нормой; так закладывалось национальное чувство, сделавшее его спустя десятки лет главным в американской поэзии певцом и плакальщиком Холокоста. Школу окончил тремя годами раньше сверстников, шестнадцати лет поступил в университет - учиться журналистике, но с твердым намерением стать писателем. Однако быстро разочаровался в выборе: новости и сенсации оказались юному Чарльзу неинтересны - его интересовали, пользуясь выражением Эзры Паунда (вскоре ставшего для него первым образцом поэта), лишь "новости, которые всегда будут новостями". По настоянию родных Резникофф окончил-таки юридический факультет, недолго практиковал, а затем, ради свободного времени для литературных занятий, оставил юриспруденцию и сделался разъездным торговцем. Впрочем, как увидим, и юридическое образование скажется в его творчестве.
Дед Резникоффа Иезекииль тоже был поэтом. Он складывал песни, скитаясь по российской глубинке в поисках лучшей жизни. После его смерти ворох рукописей остался вдове, и та их все сожгла - на всякий случай... С тех пор как Резникофф об этом узнал, он стал все свои тексты обязательно печатать, хотя бы крохотным тиражом, без всякого расчета на читателя (печатный станок был поставлен в подвале родительского дома). Первый такой сборник датирован 1918 годом.
Ранние стихи Резникоффа - это крохотные зарисовки, с равным вниманием обращенные на любые проявления окружающей повседневной жизни: от наклевывающихся почек до перебранки фабричных работниц. И когда американский критик Бертон Хэтлен пишет о свойственной поздним имажистам "поэтике присутствия", в рамках которой "слова сохраняют абсолютную верность вещам, в их чувственной непосредственности", - это про Резникоффа:
Котенок, расплющенный колесами,
больше тебе не прятаться за мусорными ящиками.
Однако в круг имажистов Резникофф чуточку опоздал (пик их популярности - середина 10-х годов), а потому на добрый десяток лет его поэзия осталась практически неизвестной читателю. За эти годы сама поэтика его несколько изменилась: зарисовки постепенно разворачиваются в микроновеллы, герой которых совсем не обязательно совпадает с авторским лирическим "я", в полный голос начинает звучать еврейская тема. В это же время Резникофф пробует себя в драматургии.
В самом начале 30-х гг. несколько молодых авторов, ориентирующихся на имажизм 1910-х, прежде всего на Паунда и Уильяма Карлоса Уильямса, привлекают Резникоффа к формированию группы поэтов-объективистов и ее издательства "Objec-
tivist Press". Февральский номер известного американского журнала "Poetry" за 1931 год был, благодаря настоятельной рекомендации Паунда, целиком отдан в руки 26-летнего лидера объективистов Луиса Зукофски. Представительная публикация в этом номере сделала имя Резникоффа известным в литературных кругах. Однако как раз в это время американцам стало не до поэзии: грянула Великая депрессия. Резникофф по-прежнему работает коммивояжером, пишет сценарии для Голливуда, редактирует юридическую литературу... И со всей возможной остротой ловит доносящиеся из Европы отзвуки надвигающихся бедствий:
Я всегда оказывался вместе с Ноем и животными,
в тепле и уюте ковчега,
а теперь -
как же это? -
неужто и мне предстоит
захлебнуться волной ледяной,
вместе с грешниками,
среди зверей, напрасно искавших спасения на холмах и на скалах?
("Письмо", 1941) Потрясения военной эпохи заставляют Резникоффа двинуться гораздо дальше по пути, намеченному им в 20-30-е годы. Он тяготеет ко все более крупной форме и ко все большей документальности. Итог творчества Резникоффа - гигантские поэмы 60-70-х: "Завещание: Соединенные Штаты, 1885-1915" и "Холокост". Это композиции из множества фрагментов, представляющих собой выполненные предельно сухим, лаконичным языком переложения судебных протоколов: первая поэма - американские уголовные дела за 30 лет, вторая - Нюрнберг и процесс Эйхмана. Автор никак не комментирует рассказываемое - он только держит ритм, разбивая текст на стихотворные строки, управляет дыханием читателя, заставляя это дыхание учащаться и пресекаться... И этот род поэзии, по мнению американского критика Чарльза Бернштейна, самый внятный ответ на вопрос Адорно о возможности поэзии после Освенцима.
Резникофф умер в 1976 году, успев поучаствовать в подготовке полного собрания своих стихотворений. Его слава никогда не была громкой, но его место в американской поэзии - "прочное звено", если использовать замечательное выражение Ходасевича. Ранние миниатюры Резникоффа осмысляются сегодня как первая подготовка почвы для бурного послевоенного развития англоязычной традиции хайку; поздний Резникофф - как непосредственный предтеча битников (сам Аллен Гинзберг в "Плутониевой Оде" говорит о себе и своих собратьях как о поэзии "после Уитмена и Резникоффа"). Думается, ясность, простота и отчетливость поэтического голоса Резникоффа сделают его слышным и на сегодняшнем российском поэтическом театре. Дмитрий Кузьмин Чарльз Резникофф
Из стихов 1918-21 гг.
. . .
Тихо
уходят с работы продавщицы.
Замолкают кассовые аппараты. Столы, прилавки
погружаются в темноту.
Время безмолвным обходам мышей и тараканов.
. . .
На Бруклинском мосту я видел, как летит самоубийца.
Что это значит? Не больше, чем если бы он был воробьем.
Над нами вставал Манхэттен;
внизу текла река навстречу морю и небу.
. . .
Солнце низко стоит над утренней синей водой;
тихие волны залива на ровном песке,
ночью здесь задохнулась серебристая рыба.
. . .
От снесенного дома остались дверь и лестница,
ведущие теперь в пустую просторную ночь.
. . .
Как это у них отлажено с сэндвичами:
тост, ломтик бекона, тост, кусок курицы, тост...
Мы прихлебываем кофе, глядя, как женщины с накрашенными губами
быстро занимают места - неулыбчивые, неприступные.
. . .
Еще далеко до конца книги, но слишком поздно.
Я выключил свет.
Зеленые листья под уличным фонарем,
ветер едва шевелит их, и деревья не шумят.
Завтра рано вставать,
переполненный автобус, фабрика.
. . .
Со своего места она видит снег, медленно рассекающий темноту,
особенно густой вокруг фонарей - словно мошкара летом.
Она не может даже шевельнуть головой. Она не встает уже много месяцев.
Ее сын вырос высоким и широкоплечим, лицом он похож на ее отца,
умершего много лет назад.
Она лежит под постельным бельем, как будто под снегом,
бестрепетно глядя в ночную тьму,
в которой снег впадает в бесчисленное воинство звезд.
Мертвый, заколоченный в ящик, ее сын уже отправлен к ней,
через поля и города, холодные и белые от снега.
. . .
В детстве мы часто бегали -
через сад, чья темная земля была сплошь покрыта маленькими зелеными
яблоками, -
на ближний луг, где трава доходила нам до колен;
там росло столько цветов, и ни к чему было их срывать, -
одуванчики и лютики, маргаритки и колокольчики.
От жары поле пахло поспевающим пирогом.
Из стихов 1920-30-х гг.
НА РАССВЕТЕ
В такую рань на газоне только птицы,
воробьи и малиновки склевывают семена,
принесенные ветром. А ветра уже нет!
. . .
Мысли мои - как язык моих предков -
только два времени, прошедшее и будущее:
я был и буду с тобой.
. . .
Рельсы в метро,
что вы знали о счастье,
пока были рудой в толще земли?
А теперь над вами горит электрический свет.
. . .
Целый день на улице тишина и покой.
Ни одна ветка не шелохнется,
лишь у дерева на углу подрагивают листы.
. . .
И если есть План,
то, может быть, это тоже отмечено в Плане:
поезд в метро, проходя стрелку,
скрежещет колесами,
и свет в нем на мгновение гаснет,
чтобы тотчас зажечься снова.
Стихи 1940-х гг.
Из цикла "АВТОБИОГРАФИЯ: НЬЮ-ЙОРК"
*
Настоящая зима; давным-давно ни листочка
в насквозь продуваемых ветром аллеях; черные деревья, черная земля -
все как положено.
Одни фонари расцветают сейчас в парке,
где мы бродим, беседуя;
но заботы не слишком молодых и не слишком счастливых людей
так неинтересны...
МОСТ
Стальной скелет облака.
*
Нищий протягивает руку,
чтобы потрогать меховую шубу прохожего,
и гладит ее незаметно,
чтобы украсть для кончиков пальцев немного тепла.
*
Лифтер, работающий сутками
за гроши, - да и работа его скучна и примитивна, -
должен еще приветствовать каждого пассажира
с учтивостью.
Это ли не героизм?
Вот он и носит форму.
*
Эта станция метро
со всем ее электричеством, сталью опор и бетоном перекрытий, поездами, -
улучшенный вариант пещеры пещерного человека;
но - смотри-ка! вон на той стене
примитивный рисунок.
Перевод Д.Кузьмина
|
|
