 |
МОНОЛОГИ
№2, 1995
Дмитрий Тонконогов
НИКАКИХ СОБЛАЗНОВ
...Разгадав наперед, что сегодня по нраву
Посетителям платных его вечеров,
Пред собой он выталкивал на люди славу
И плясал наизусть под восторженный рев.
Арсений Тарковский
Печатное слово имеет вес не только потому, что книгу или журнал можно подержать в руках, но и оттого, что предусматривает редакторский отбор, в определенном смысле ОТК. Далеко не всегда этот самый ОТК придерживался эстетических критериев. В постперестроечные годы, когда соблазн печати был столь же велик, что и голод читателя, “демократия” моментально проникла и в литературу. Откроешь журнал, а там каждой твари по паре, соседства порой удивительные, скажем, Гумилев и Леонович, Мандельштам и Пригов. Все внове и представляется как открытие. Даже те поэты, которых благополучно печатали в советские времена, получили возможность повытащить из столов и обнародовать свои крамолы. Стихотворение о культе личности или что-то в этом роде? Замечательно! Есть спрос — есть и предложение.
Фигура редактора-критика все больше виделась в ореоле борца за справедливость или в роли архивариуса, и время не призывало его заниматься своими прямыми обязанностями. Да и попробуй, скажи, что “Дети Арбата” с литературной точки зрения произведение не выдающееся. А сколько откровенной конъюнктуры оперативно печатали авторитетные “толстые” журналы, даже коммерческие издательства не могли за ними угнаться.
Читатель, оставленный наедине с многомиллионными тиражами, которыми до сих пор разжигают печки, в конце концов заработал хроническую аллергию на художественное слово как таковое. Фигура же писателя-поэта была скорее властителем дум, чем законодателем вкуса. В итоге умными-то все стали, а вот со вкусом большие проблемы. Самое интересное, что многие со мной охотно согласятся, противопоставляя свой собственный вкус обилию “серости и графомании”, что нынче печатают “толстые” журналы. Доля правды тут, безусловно, есть, но тотальность суждения свидетельствует скорее об эмоциональной усталости читателя и, как следствие, неприятии журнальной практики вообще, подобно татуировке на груди зека: “Нет в жизни счастья”. А чем докажете, что есть? Как нет четких критериев оценки, так нет и ответа на сакраментальный вопрос: а судьи кто? И кто их, собственно, назначил?
Нынешняя литературная борьба все менее конструктивна. В начале ХХ века, когда с пеной у рта доказывались противоположные истины, оппоненты все-таки понимали друг друга и пользовались общим языком. Не смог устоять перед соблазном, чтобы не провести эксперимент: на форуме одного литературного сайта поместил тезисы из научной работы своего отца (он у меня почвовед), заменив слово “почва” на “литература”. Вот что получилось:
Осознание различия субстантивных свойств литературы и показателей их функционирования как разных и в одинаковой степени важных сторон единого литературного тела в значительной степени отразилось на классификационных разработках, в которых излагаются идеи и основные элементы поликомпонентной классификации литературы как таковой. Главное в этих разработках — разделение литогенного компонента, в котором диагностика текста целиком строится на субстантивных свойствах уже квазилитературного пространства, не говоря уж о вспомогательных факторных компонентах.
Вышел, как видите, бред, но, как ни странно, он без ответа не остался: дискуссия продолжилась на том же птичьем языке с участием небезызвестных литературных деятелей. Совершенно ясно, что к общему знаменателю таким образом прийти невозможно. Поэтому не совсем понятно, чем так напугал многих нашумевший “поэтический” выпуск журнала “НЛО”. Ведь никто не заставлял читать его на ночь, и в качестве предмета дискуссии его сложно представить. Замечательно то, что роль системы координат данный проект сыграл. Читатель, уставший от хаоса в литературе, получил возможность с помощью этой “настольной книги авангардиста” ознакомиться с одной из эстетических позиций — и сделать, при желании, свой выбор.
Вместе с тем, литературные группы как эстетическая и мировоззренческая общность, похоже, себя исчерпали и перерождаются в “круги общения”, которые складываются сами по себе и не обязательно по литературному принципу. Единственное объединение, о котором можно говорить всерьез, это “Вавилон” — вполне самодостаточная литературная партия. “Вавилонцев” много, и у них жесткий и последовательный руководитель Дмитрий Кузьмин, утверждающий, что наиболее важен сам процесс творческого поиска, что и должно являться предметом “потребления” читателей. Но так ли это? Привычка периодически забегать на кухню, принюхиваться и поднимать крышки кастрюль еще никогда не ускоряла процесс приготовления пищи. Все же больше пользы от готовых блюд, даже тех, что не совсем удались. Кузьмин принял мужественное решение — закрыть “Вавилон”. Но не тут-то было. Круглосуточное бодрствование разума тоже способно рождать если не чудовищ, то, во всяком случае, существ, выходящих из-под контроля. Так что “Вавилону” придется еще некоторое время полетать, как орбитальной станции “Мир”, прежде чем упасть в мировой океан. Возможно, что “Вавилоном” закончится история литературных групп как таковых.
Пограничная полоса, разделяющая “традиционалистов” и “новаторов”, сплошь исхожена отдыхающими. Имеет ли принципиальное значение, регулярным стихом пользуется поэт или верлибром? В хороших стихах этого даже не замечаешь. Споры о том, как должен выглядеть русский стих, напоминают противостояние “остроконечников” и “тупоконечников” из “Гулливера” и вызывают улыбку.
Поэтическими “спецэффектами” сегодня никого не удивишь, будь то блеяние со сцены или изощрения с алфавитом. Вот Дмитрий Пригов так и говорит — то, что я делаю, это не поэзия, я пишу просто тексты. Вполне прагматичная поза: “Что пристали? С меня взятки гладки”. Верно, так оно и есть.
Новое поэтическое поколение, при всей своей разношерстности, стремится жить по принципу “ничто человеческое нам не чуждо”. По-человечески — это выпивать за столиком кафе, пахнуть хорошим одеколоном и работать на приличной работе, жениться тоже можно. Ореол загадочности и потусторонности понемногу выветривается даже из стен Литинститута. Скоро о типаже современного поэта можно будет и вовсе забыть, только психологический тип “непризнанного гения” останется неизменным.
В начале 90-х на радио существовала литературная передача “О жизни, смерти и любви”. Название можно было бы сократить — “О жизни и смерти”. А что еще волнует человека? Любовь? Так она и есть жизнь, смерть и завтрак в постель. У поэзии тем — раз, два и обчелся, главное, это угол зрения, так что поэзия явление скорее оптическое. Поэт и читатель пользуются одним оптическим прибором (назовем его подзорной трубой), только наблюдают с разных ее концов. Нетрудно догадаться, что поэт часто становится заложником собственной дальнозоркости, а читатель — близорукости.
Мы с замиранием сердца следим за гимнастами в цирке — одно неверное движение, и они летят в страховочные сети. Поэт рискует не меньше, но о том, что давно барахтается в сетке, может долго не догадываться, а приговор окончательный подпишут потомки. Трудно не согласиться с Евгением Евтушенко: “...Необходимо, бросив закорюки, / взорвать себя и ползать при смешках, / вновь собирая собственные руки / из пальцев, закатившихся под шкаф”. Но о каком риске можно говорить, когда поэт начинает сам себя тиражировать?
Советская привычка “писать, как дышать” и все это печатать, неистребима даже при отсутствии материальной подоплеки. Совершенно не жалко, когда разговор идет о не очень талантливых авторах. Печально, что соблазну печати поддаются и достойные мастера. Например, перегруженные стихами “Разговоры с богом” и “Стихи Татьяне” Геннадия Русакова требуют читателя-редактора. Никто не вправе вмешиваться и судить о творческой кухне, поэт может писать хоть каждый день, это его сугубо личное дело, но за конечный результат-публикацию несет ответственность не только редактор издания, но и тот, чье имя на обложке. Пример наоборот: много писал и Вениамин Блаженный, но далеко не все афишировал. Кстати, почти никто не обращал внимания на то, как близки эти два поэта. Порой стихи Русакова напоминают вольный перевод из Блаженного: “Сделай, боже, меня листоверткой / или златкой, плодовым клещом... / ...чтобы мне в паутине качаться” (Русаков). “Боже, роди не букашкой — роди меня мошкой! / Как бы мне мошкою вольно в просторе леталось!” (Блаженный). Но не в этом суть. Если Блаженный был так “устроен” с самого начала — у него одна сквозная тема своих разговоров с Богом (хотя есть множество иных замечательных стихов, которые он сам не особо жаловал), то Русаков однажды обрушившееся на него озарение попытался максимально растянуть во времени и бумажном пространстве.
Слава богу, ушли в небытие стадионы слушателей и миллионные тиражи. Поэт свободен, независим от “кормушки” и не востребован широкими народными массами в роли социального терапевта. Количество истинных ценителей поэзии невелико, но не уменьшилось, и за свое долготерпение они заслужили уважительное к себе отношение. Поэтому не стоит взваливать на их плечи работу автора и редактора — отделять зерна от плевел.
Да, быть судьей самому себе, тем паче другим, — задача не из легких, а результаты крайне субъективны, и всегда есть вероятность ошибки. Но если для редактора это обязанность, то автор-поэт частенько даже не считает нужным об этом задуматься. Присутствие хоть тушкой, хоть чучелом на страницах различных изданий оказывается самоцелью. Один из признаков “соблазненных печатью” — глухота по отношению к коллегам и абсолютная зацикленность на себе. Они ничего не хотят знать, слышать и воспринимать с любым знаком. Не удивительно, что число соискателей поэтической славы в разы превосходит тиражи стихотворных изданий.
А что есть поэзия? Опять сакраментальный вопрос. Пойдем от противного: проще показать, чем она не является. В первую очередь, не является способом самовыражения. Не себя поэт говорит, а все то, что во времени и пространстве происходит с созданным им миром и лирическим героем, — пусть дистанция между героем и автором небольшая, но она обязательно должна быть. Сам поэт и все, что случается у него в душе, мало кому интересно, разве что друзьям и близким. Искренность тоже не критерий — вот и пьяница, голосящий у ларька, может быть предельно искренним.
Сравнение гротескное, но представьте: у вас не горит свет, пришел электрик, долго возился, требовал к себе внимания, а света нет. Потом он бьет себя кулаком в грудь: я делал все искренне, это мой способ самовыражения и вообще — не надо “музыку руками”! Все-таки поэзия это еще и ремесло...
Зачем пишут стихи? А почему некоторые удят рыбу, когда она в магазинах продается? Видимо, мир, пойманный своими руками, имеет особую ценность и существует в единственном экземпляре. Вот соблазн.
|
|
